В школьные годы, приходя почти ежедневно по вечерам в горьковскую Ленинскую библиотеку, я впервые столкнулся с весьма необычной формой самиздата. Собственно, самиздата как формы распространения среди друзей и знакомых литературных произведений, не прошедших официальную цензуру и напечатанных на машинке или переписанных от руки, еще не существовало. Только много позднее стало известно, что некоторые писатели и ученые отваживались создавать «крамольные» тексты и прятали их от чужих глаз (позднее появилось выражение – «писали в стол»). Любую критическую мысль, любое противостояние официальной идеологии власти жестко подавляли. После речей А. А. Жданова о «неверной позиции» литераторов, композиторов, философов и историков большинство советских интеллектуалов уже боялись и подумать о публичном выражении «несвоевременных» мыслей. Устои коммунизма еще казались незыблемыми, порядки строго и навсегда определенными, и перечить им никто не мог. Но посещения Ленинской библиотеки в Горьком потрясли меня именно этой «отвязанностью» шутников-интеллектуалов.

На втором этаже научных залов был мужской туалет, в котором на внутренних сторонах белых дверей кабинок шутники рисовали цветными карандашами картинки и шаржи, а между ними размещали разнузданные стишки и афоризмы. Всего в этом туалете было три кабинки, на центральной из них неизменно появлялось написанное крупными буквами название «настенной газеты» – «Голос унитаза» и номер очередного «выпуска», а затем почти до пола шли строки стихотворений или смешные рисунки. Творчество продолжалось и на внутренних сторонах двух других дверей. Одно такое произведение, в котором отдавалось должное печатному органу областной комсомольской организации, газете «Ленинская смена», навсегда засело в мою память с тех школьных лет:

Я помню, что именно смелость авторов этой «стенгазеты» потрясла меня более всего. Очередные выпуски сатирического «Голоса унитаза» оставались на дверях обычно день или два. Потом их кто-то аккуратно смывал или стирал (несмываемых фломастеров, используемых сегодня граффити, еще не существовало), но через пару дней и название газеты, и новые «произведения» оказывались нанесенными на стенки дверей и номер этой «газеты» обновлялся.

Представляю, как бесились чины из НКВД города Горького, пытаясь отследить авторов вольнодумства в таком малопочтенном месте. Но уверен, что я был не единственным читателем, методично запиравшемся внутри каждого из трех отхожих мест, чтобы прочесть «стенгазету» от первой полосы до последней.

После увольнения папы из армии и возвращения из Бутурлино в 1942 г. наша семейная жизнь была бы счастливой, если бы не одно обстоятельство: мы бедствовали финансово. В те годы все простые советские служащие жили неважно, ходили плохо одетыми, недоедали, а то и попросту голодали. Начальство подкармливалось в закрытых для остальных распределителях пищевых товаров, а большинство жителей страны испытывало тяготы. Для нашей семьи особенно голодными выдались 1947 и 1948 г. Пожалуй, даже во время войны продовольственные карточки «отоваривали» лучше, чем в 1947 г. – самом неурожайном после Второй мировой войны.

Это многолетнее полуголодное существование помогло мне парадоксальным образом и профессию выбрать, и поддержать нашу с мамой жизнь. В шестом классе (шел 1949 г.) к нам пришла заменить на несколько уроков нашу учительницу биологии Антонину Дмитриевну строгая дама. Она сразу объявила, что работает директором Горьковской областной станции юных натуралистов, что те, кто запишутся в юннаты, получат участок в пятьдесят квадратных метров земли (участки располагались на границе города, и туда легко было добираться на трамвае), и всё, что юннаты вырастят, отдадут им полностью. Я тут же спросил, а можно ли выращивать картошку (она почиталась мною как самый важный продукт питания). «Конечно», – ответила директор станции, и я немедленно записался.