– Оставь водку! – прикрикнул на него Матвеич и потянулся за бутылкой.

– Так не поедет же?!

– Куда он денется, поедет!

– Нет, я отдам её, от греха! – увернулся Фёдор от Матвеича и выскочил на улицу.

Ульяна, сломленная авторитетом и убедительной речью всегда напористого Матвеича, сопротивлялась только на словах. Она возмущалась, плакала, но покорно дала дочерям переодеть себя в новое бельё и согласилась, чтобы Матвеич и Фёдор вынесли её из дома на руках и усадили в кабину Митькиного газика.

Фёдор с Матвеичем ехали в кузове. Они лежали на охапке соломы, дрожали от рано наступившего, чуть ли не зимнего холода и думали каждый о своём.

Фёдор страшился больницы – и за себя, и за жену. Они ни разу в жизни не были в этом страшноватом для них обоих учреждении. Ульяна даже рожала дома все четыре раза.

А Матвеич думал о своей Наде. Он всегда думал о ней, когда оставался наедине со своими мыслями, и винил себя в её преждевременной смерти. И на этот раз мысли его улетели в те далёкие фронтовые годы…

Он никогда не боялся за Надю. Знал: всё выдержит, что бы ни случилось на войне. Она была самая умелая и сильная духом среди всех медсестёр и санитаров. Но в тот промозглый мартовский день сорок третьего года, поди ж ты, с самого утра кошки скребли на душе. Он предчувствовал беду, но оставить её под благовидным предлогом в полевом госпитале не мог, не имел права. Да Надя и сама ни за что на свете не согласилась бы на это. Она знала, что там, на поле боя, она нужнее, и всегда рвалась туда. И он знал, что там она нужнее – там её отчаянная храбрость, ловкость и удача вдохновляли и заставляли других ползти вперёд, в самое пекло, и тащить на себе раненых под градом пуль и леденящим душу завыванием осколков снарядов. В то время он был ещё мало верующим и никому в своей, пусть и малой, вере не признавался – не те были времена. Но как он молил Бога, когда её, израненную и контуженную взрывом немецкого снаряда, притащил на себе в полевой госпиталь молоденький санитар, сам едва живой от ран. Молитвы ли помогли или профессионализм хирурга – одному Богу известно. Так или иначе, но Надя выкарабкалась из той, казалось, безнадёжной ситуации и даже вернулась в строй. Они поженились прямо на фронте и всю оставшуюся войну прошли бок о бок в полевом госпитале. В самом конце войны Надя ещё раз попала под разрыв немецкого снаряда и была ещё раз страшно изранена и контужена. Евгений написал Надиному отцу, воевавшему рядом, и тот после войны, закончившейся через несколько дней, забрал её из госпиталя и увёз в родной хутор. Ухаживал Степан за дочерью как за малым дитём: кормил и поил из ложечки и пеленал как малютку, несмотря на то что сам ходил с застрявшей в груди пулей. И Надя в очередной раз выкарабкалась с того света. А через год и Евгений закончил свою воинскую службу и приехал на Надину родину. Место ему нашлось в соседней деревне – в Павловке. Он перевёз к себе Надю и её отца, и они зажили дружно и счастливо – мечтали о ребёнке. Но судьба отвела им немного времени. Степана вскоре убила-таки застрявшая в его груди пуля – убила эта пуля косвенно и Надю. Она тотчас слегла на нервной почве и на этот раз уже не смогла одолеть тяжёлые фронтовые раны. В Павловке тогда все сразу засуетились, занервничали: думали, что городской фельдшер, к которому они успели прикипеть душой, тотчас покинет их. Но они ошиблись – куда же ему было ехать от своей Надежды? Кто тогда ходил бы к ней по воскресеньям на кладбище? Кто охорашивал бы могилку? Кто выпивал бы на поминовение сто грамм водки? И кто, наконец, часами сидел бы у её памятника и разговаривал с ней? Кто?..