Убедительный и самый, на наш взгляд, логически прозрачный пример синтеза конструктивизма и объективизма в теоретической социологии дает классический текст П. Бергера и Т. Лукмана «Социальное конструирование реальности» [2]. Позднейшие и, если угодно, более терминологически изощренные попытки построения концептуальных моделей сходного типа, предложенные П. Бурдьё («генетический структурализм») и Э. Гидденсом («теория структурации»), в этом смысле немного напоминают «изобретение велосипедов».

Едва ли имеет смысл создавать какой-то более или менее полный список приверженцев конструктивизма в истории мысли. Само это слово как номинация особой интеллектуальной оптики получает хождение во второй половине XX века и по отношению к взглядам авторов более раннего времени применимо лишь условно. Сами сторонники современного конструктивизма предпочитают создавать различающиеся «поминальники» и идейные генеалогии данного течения – в зависимости от собственной дисциплинарной идентификации, круга чтения, общего и специального кругозора, вкусовых предпочтений [20; 15]. Однако не может быть никаких сомнений в том, что сама проблема конструирования знаниями мира чрезвычайно стара. Практически все крупные европейские философы Нового времени могут быть отнесены к предшественникам позднейших дискуссий в указанной области. В первую очередь это относится к тем из них, кого советская философская историография называла «субъективными идеалистами»[20]. (Хотя любому относительно сведущему в историко-философских вопросах человеку без партийных предубеждений должна была быть очевидна условность и натянутость «кластеризации» объективный идеализм / субъективный идеализм / материализм, особенно в качестве средства характеристики воззрений философов XVII–XIX столетий.)

Приведем здесь лишь один хрестоматийный фрагмент из классического текста по «философии сознания» эпохи Нового времени. Декарт, которому столь многим обязано современное естествознание, направляет свое «методологическое сомнение» на разные «объекты», – его мишенями становятся и мир материальных вещей, и любимая им математика. И выясняется, единственное, перед чем пасует оружие de omnibus dubitandum, это познающий субъект, пресловутое картезианское cogito. В седьмом и восьмом пунктах «Основ человеческого познания» первой части «Начал философии» читаем: «Отбросив… все то, в чем так или иначе мы можем сомневаться…. мы легко допустим, что нет ни бога, ни неба, ни земли и что даже у нас самих нет тела, но мы все-таки не можем предположить, что мы не существуем, в то время как сомневаемся в истинности всех этих вещей. Столь нелепо полагать несуществующим то, что мыслит, в то время, пока оно мыслит, что… мы не можем не верить, что заключение я мыслю, следовательно, я существую истинно и что оно поэтому есть первое и вернейшее из всех заключений, представляющееся тому, кто методически располагает свои мысли… Таким путем познается различие между душой и телом… Ибо, исследуя, что такое мы, предполагающие теперь, что вне нашего мышления нет ничего подлинно существующего, мы очевидно сознаем, что для того, чтобы существовать, нам не требуется ни протяжение, ни фигура, ни нахождение в каком-либо месте, ни что-либо такое, что можно приписать телу, но что мы существуем только потому, что мы мыслим. Следовательно, наше понятие о нашей душе или нашей мысли предшествует тому, которое мы имеем о теле, и понятие это достовернее, так как мы еще сомневаемся в том, имеются ли в мире тела, но с несомненностью знаем, что мыслим» [1, 239].