Тебе – моя душа. А тело положу
в Твоею волей созданную землю.
псалом 136
Не утихает дождь и в шуме ровном
сквозь скучной равномерности гипноз,
в бормочущем шаманстве суесловном,
как гвоздь в мешке, вопрос, ещё вопрос.
С усердием дурного эпигона
потоки вод бурлят по мостовым.
Вступают в город реки Вавилона,
на перекатах хрипом горловым,
в чужой земле неволя песни Бога,
в потеху насмехающимся петь,
тоскуя по домашнему порогу
и очагу, где душу греет медь.
Куда? Зачем? От рабства окаянства
куда глядят глаза сквозь линзы слёз?
Туда, где в тёплой сени постоянства
хор детских голосов разноголос.
Сомкнуть ладони, не рассыпать манны,
напечь мацы и накормить детей.
Не петь, не петь пока врагу закланны,
но тихо помолиться без затей.
А дождь идёт…
«Богу по-разному молимся…»
Богу по-разному молимся.
Но преклоняю колени я
перед псалмами твоими,
где в рудниках искупления бьётся твоё исступление,
славя Единого имя.
Птицы гордыни взвиваются атомными колесницами,
рвут небесное ложе.
Тысячелетия канули,
скользнув над твоими страницами.
Оглянешься, а всё то же.
Та же на сцене трагедия. Сменились лишь декорации.
Кесари ходят по девкам,
молятся по мобильникам и Его призывают по рации.
Пашня сдаётся обсевкам.
Место и время не сходятся. Разные имя и отчество.
Но побратала дорога
от твоего одиночества до моего одиночества
под одиночеством Бога.
2008—2017
каин и авель
1.
Оседает пыль, проступает кровь,
чтобы помнили что почём.
Чёт и нечет, ненависть и любовь,
и по черепу жизнь ключом.
И на рану соль просыпает боль,
и слова осыпаются с языка,
и сидит старуха, зовут Ассоль,
и под девочку косит для старика.
Из кармашка божьего уголком
парус белый, а ветра нет,
и старуха ссорится со стариком
третью тысячу долгих лет.
Хороши дрова из разбитых корыт
и слова хороши во рту,
а слетают с губ – и душа саднит,
мордой тычется в пустоту,
как растерянный щен, а мамка мертва,
из гробов прорастают грибы,
трын-трава, повилика, полынь-трава,
на авось, на арапа, на если бы.
Спросит небо Каина: «Где твой брат?».
«Что я сторож брату?» – в ответ.
На конюшне царствует конокрад.
Восемь сбоку и ваших нет.
Ваши, наши – ромашку курочит бог,
чёрт монету крутит в руке,
в танке шустро катится Колобок,
клочья мяса на передке.
2.
Каин, в усмерть умаявшись, спит.
Бог приходит сквозь о́блака вату,
где твой брат, говорит, где твой стыд?
Он в ответ: «Разве сторож я брату?
Я и сам убиваюсь, скорбя,
на тебя одного уповая,
помнишь, как он глядел на тебя,
когда ты, на него призревая,
принимал его дар от стадов?
Так ищи, не стыди за утрату.
Ветер в поле не выдаст следов,
занесёт, разве сторож я брату?»
Отоспится. Не зная стыда,
станет жить от лица от господня,
будет множить детей и стада,
прорастая корнями в сегодня.
А об Авеле что вспоминать?
Первым грузом по имени двести
будет новой травой прорастать
в том же поле, на том самом месте.
Каинята туда ни ногой —
ну, подумаешь, рвётся, где тонко.
Им бы колокола под дугой,
молл и новая бензоколонка.
Им бы только в войнушки играть,
тешить души смертельною жатвой
и разорванный мир ушивать
под молитву кровавою дратвой.
Каин, Каин, где брат твой, скажи.
О сапог вытирают ножи.
3.
Всё не так, всё не то, но всё то же,
не похоже, но вот оно, вот.
Поскреби позолоту и кожа
устыдится бесстыдных срамот.
Прикрываешься листиком фиги,
усмиряя гормоны и страх,
и читаешь мудрёные книги,
спотыкаешься на письменах.
Над страницей задремлешь, но в росах
утро вечера не мудреней,
и опять пропадаешь в вопросах,
отбиваясь от поводырей.
Как ни скажешь – щавéль или щáвель,
суп вари и вопросов нет.
Аин, Аин, где брат твой Кавель?
«Что я сторож?» – звучит в ответ.
4.
Век-мичуринец гибриды
сочиняет сам не свой.