Всхлипывания в коридоре прекратились, обед Тимура в столовой остывал и его вот-вот со стола уберут дежурные. Мансур было подумал пойти и поговорить с ним, попросить его пойти пообедать. Но он сдержал себя, решив, что пока еще не время. Конечно, он поговорит с ним, но сделает это чуть позже, когда это будет воспринято не как проявление слабости с его стороны, а, напротив, как проявление сострадания к слабому. Однажды он где-то – в статье или книге по психологии – прочел, что добрые слова наставления действуют на ребенка куда сильнее, когда они произносятся после небольшого физического наказания. То, что мягкость обращения, следующая за суровым наказанием, всегда имеет глубокое воздействие на психику не только ребенка, но и взрослого человека, он знал и по собственному опыту. Когда тебя несколько дней держат в подвале без еды, периодически – предварительно, для пущей эффективности, облив водой – подвергая пыткам электрическим током, а после, обессиленного, держа под руки, заводят в кабинет, где сидит один или несколько человек, обращающихся к тебе подчеркнуто учтиво и даже нежно, говоря, мол, ну зачем тебе все эти мучения, когда ты можешь просто сказать нам, где… когда… с кем…. и пойти к себе домой, к своей семье и близким, – после таких испытаний, противиться этому нежному обращению бывает куда сложнее, нежели самим пыткам.

Подходящий случай поговорить с Тимуром ему представился где-то через час. Когда Мансур поднялся наверх, Тимур сидел на подоконнике и через окно смотрел куда-то вдаль. Как только вошел воспитатель, мальчик встал, подошел к нему и попросил прощения, сказав, что он был неправ и что это больше не повторится. В его глазах не было и тени злобы или обиды.

Мансур немало удивился столь внезапной в парне перемене, которого он лишь час назад хорошенько отлупил и который наговорил ему, Мансуру, всякие гадости. Он про себя решил: либо душа у этого парня, при всей сложности характера, неизмеримо чиста и светла, либо коварство и наглость его не имеют предела.

Истина же находилась где-то посередине. К людям незнакомым, неуважаемым и нелюбимым, Тимур был и нагл, и коварен. Но к тем, к которым он испытывал симпатию, любовь или уважение, в нем хоть и проявлялась сложность натуры, но все же с таковыми он был более или менее искренен и учтив.

Мансур сел на край кровати и усадил его рядом с собой. А потом сказал:

– Тимур, но зачем вы так? Я же вам еще в первый день говорил, что буду хорошо к вам относиться, если вы будете относиться ко мне соответственно. Я разве прошу вас для себя что-либо сделать? Разве я не иду вам навстречу, когда вы чего-то хотите? Но я не могу позволить тебе или кому – то еще нарушать дисциплину. Вы вовсе не маленькие дети, чтобы этого не понимать. Ну допустим, я закрою глаза на твои вольности, потом другому, который не считает себя хуже тебя, захочется так же поступить, а после и третьему… А я тогда здесь для чего? Ну не будет меня, так будет другой, которого вам все равно придется слушаться. Жизнь так устроена – везде и всегда есть свои запреты. Я ведь тоже не могу делать все то, чего мне в голову взбредет, понимаешь? Мне люди этого не позволят, закон не позволит. Если у человека не будет рамок, запретов, им самим для себя установленных или установленных для него другими, он потеряется, он пропадет как личность, уподобившись животному.

– Да, я понимаю, – ответил Тимур, с виновато опущенной головой. – Это больше не повторится.

Но это, конечно же, повторялось, пусть и не таким образом. Но Мансур, после этого случая, дал себе зарок, что больше никогда не поднимет руку ни на одного из них и что если подобная ситуация повторится, то он просто уйдет с работы. Если же, решил он, непременно кого-нибудь из них надо будет наказать, он изыщет другие способы это сделать.