– Эвон как! – донёсся его голос, в котором Илья не услышал ни капли вины. – А я-то думал, что ты головой недужен, что с мечом на глупое насекомое охотиться взялся. Ай-яй-яй!

Вот ведь старый хрыч, подумал Илья, свирепея. Он повернул голову, чтобы сказать старику что-нибудь крепкое да попутное, но замер, натолкнувшись на спокойный и далёкий от насмешек взгляд человека у плетня.

– Хочешь подняться? – спросил старик совсем другим голосом, и у Ильи от него по спине пробежал холодок.

– Что? – неожиданно осипнув, переспросил Илья. Он уже откуда-то знал, что странный старик не насмешничает, и ему с самого начала всё было известно о беде Ильи.

– Подняться, говорю, хочешь? Ходить, бегать, вприсядку отплясывать – хочешь? Или собираешься тридцать лет сиднем просидеть на этой дурацкой лавке? Ну? Хочешь или нет? – повторил старик.

– Хочу! – страстно выдохнул Илья, не отрываясь от глаз старика.

– Вот и ладно, – просто кивнул тот.

– Что тебе, добрый человек? – услышали они и вместе повернулись на голос: на крыльце дома стояла Слава и тревожно вглядывалась в старца.

– Да вот, милая, водицы хотел испить, – сказал старик. Слава кивнула и ушла в дом. Илья смотрел на странника, а тот как ни в чём не бывало ему подмигнул и сделал рукой движение, могущее означать: погоди, мол. Из дома вновь вышла Слава, пересекла двор и протянула старику ковш. Тот с поклоном принял и с удовольствием принялся пить. Насытившись, он утёр рукавом усы и протянул ковш Славе:

– Хороша водица. Спасибо, хозяюшка.

– Как звать-то тебя, дедушка? – спросила Слава, и на её лице оставалась печать тревоги. Старик снова поклонился и ответил:

– Как назвали, так и величают. Вежда я.

Слава подошла к плетню, отделяющему их, вплотную и вдруг ухватила старца за руку. Он спокойно на неё смотрел и молчал. Илья весь подался вперёд:

– Ты что, мама?

А Слава приблизила своё лицо к Вежде и спросила:

– Ты правду сказал, что поднимешь моего сына?

Вежда улыбнулся и кивнул:

– Правду, мать. Не переживай. Не сидеть ему больше на этой лавке.

Слава во все глаза смотрела на старика, и ей нравились даже не его слова, а то, что излучало его лицо: умиротворение и доброжелательство. Открыто Вежда смотрел ей в глаза, и эти глаза не лгали. Но тотчас в них словно искрами что-то заиграло, и старец добавил:

– Только не обессудь: дома он тоже после того вряд ли усидит.

И Вежда озорно рассмеялся.

Илья сидел не шевелясь, боясь поверить всему, только что случившемуся, но отчего-то твёрдо знающему, что ждёт его совсем скоро.

Бани сельчан вытянулись по реке, и здесь парильня Чёботов стояла, как и их изба, опричь остальных. Вежде это понравилось, ибо именно баню он наметил для предстоящего лечения.

– Вот что, – сказал он Чёботу. – Покурочу я твою баньку маленько.

– Ага… – почесал в затылке Чёбот. – Покурочить, оно, конечно, можно. Да только не осерчал бы на нас Банник…

– А у вас, стало быть, Баенник на этом хозяйстве?

– У нас тут, почитай, у всех банники. Это у старой Сухоты в бане Обдериха. Да и то сказать, хорошо они уживаются. Не обижают друг дружку.

Всем в селе был хорошо известен случай в близкой деревне, где в прошлую зиму Обдериха наказала нерадивого мужика. Да и то верно: мало того, что полез париться в четвёртую смену, так ещё и налился, олух, хмельного мёду до глотки. Порезала его тамошняя Обдериха на лоскуты – сказывали, в нескольких бадьях выносили из бани то, что от бедолаги осталось. Когти-то у Обдерихи с пол-аршина, недаром кошкой оборачивается…

– Хорошо, – кивнул согласно Вежда. – Не обидим твоего Баенника.

Первым делом протопили баню да помылись для порядку в две смены – сперва Вежда с Ильёй, а после Чёбот со Славой. На третью оставили к хорошему пару в придачу веничек новый да щёлоку. На следующий день Слава отнесла в баню краюху хлеба да соли – будто в новую, только отстроенную. После в баню вошёл Вежда. Пробыв там некоторое время, он появился на пороге, аккуратно прикрыл дверь и отправился на двор Чёботов.