– Ты!.. – в жгучем желании разорвать вражину прохрипел Илья, пытаясь подняться на дрожащих от ярости руках. Лицо степняка скривилось в чудовищной улыбке, он вытащил откуда-то из-за спины свой лук, положил на тетиву стрелу и прицелился в Илью. Несколько гортанных слов вырвались из его кривого рта, превратившись в скрипучий, корябающий душу смех. Илья зачарованно смотрел на кончик стрелы, на котором мёртво светилась капля луны, и ждал спуска.

Давно уже он подумывал о том, что жить более не имело смысла. Он угрюмо прикидывал, что бы вышло, если б не упал он с крыши и не повредил хребта, но всё равно потерял бы Оляну, и пришёл к выводу, что и тогда жизнь оказалась бы пуста, как покинутое по осени птицами гнездо. Но только сейчас, увидев на кончике вражьей стрелы смерть, что обещала ему облегчение, Илья запротестовал. Он вдруг ясно ощутил, что хочет жить, что ещё рано умирать, ибо осталось здесь нечто, им ещё не исполненное, но обязательное к тому. А лучник всё медлил, и слышно было только его хриплое дыхание да поскрипывание туго изогнутого лука. И тут Илья понял, что умереть сейчас ему не суждено. И словно в подтверждение его догадки ненавистный супостат заговорил, чего обычно вручающий смерть не делает:

– Что, древлянин? Боишься? Подыхаешь? А ведь я и тебя сожру! Девку твою сожрал, и до тебя черёд дойдёт!

– Врёшь! – горячо выдохнул Илья. – Не сможешь ты, поганая рожа, меня взять! Не выросли у тебя для меня зубы! Врёшь!!!

Сверкнули в ответ глаза у степняка, и снова он засмеялся:

– Не хорохорься, калека! Твоё время ещё не настало! Жди!

Сказал так и исчез в темноте. А Илья всё видел нацеленное на него жало стрелы, на котором светилась слюна Мораны-смерти.

И никто не проснулся в доме, даже Домовой не почуял чужого. Илья рухнул на лавку, и долго ещё дрожали у него руки, которым так не хватало меча Сневара Длинного.

Поутру Илья позвал отца:

– Батя!

Чёбот, у которого уже давно отросли и борода, и волосы, сбритые в одночасье с горя и в жертву Перуну, подошёл. Теперь они с матерью отводили глаза, разговаривая с сыном – стыдились непонятно чего, а скорее того, что их сын, надёжа и опора, сам вдруг стал нуждаться в их опеке, что они снова стали нянчиться с ним, точно с грудным. Они чувствовали, как он мучается от этого, но от бессилия сделать что-нибудь для него им было стыдно…

– Что, сынок? – подошёл к лавке Чёбот, по привычке уставившись за окно.

– Ты вот что, батя… – голос Ильи звучал тихо и как-то неуверенно. – Дай мне меч…

Отец вздрогнул.

…Когда отгремел ночной налёт, были потушены пожары, посчитаны угодившие в плен и преданы священному погребальному огню убитые односельчане, он собственноручно отыскал в одночасье ставшую ненавистной железяку во дворе Сневара Длинного. Сперва хотел утопить в полынье, да передумал почему-то, да и снёс её к себе на двор, и бросил неподалёку от отхожего места в сугроб. Меч жёг ему руки, Чёбот яростно ненавидел его, находя в нём причину несчастья, постигшего его сына. Илья знал, куда и с какими мыслями схоронил меч отец (матушка рассказала), но до сего дня ни словом не оговорился о нём.

Чёбот впервые за долгое время посмотрел прямо в глаза сыну:

– На что тебе?

Илья пожевал губами:

– Надо…

– Нету твоего меча! – вдруг взревел Чёбот. – Утопил я его в нужнике!

Илья хмуро смотрел на отца, пережидая. В дверях появилась, услышав крик, мать да и встала у косяка, сдерживая слёзы.

– Надо было этим мечом и вторую ногу покромсать твоему викингу, чтобы не приваживал юнцов железом кровавым махать!

– Не тронь Сневара, батя, – глухо произнёс Илья, стискивая кулаки. – Он спасал мне жизнь. Мне и… ей… – голос сорвался, поплыл. – Он… погиб как воин, и я… Хотел бы умереть так же, как он. В бою умереть… Я…