–Ты вина налей,– приказала та,– может, легче станет.

–Ой, про вино-то я забыла,– повинилась Клавдия,– сейчас принесу.

Она вкрутила штопор в пробку, с трудом выдернула ее и разлила красную жидкость в граненые стаканы.

–Спасибо тебе Лукерья Лукинишна, что не побрезговала и в дом мой пришла,– нараспев произнесла Клава,– давай выпьем, может, и полегчает.

–Ты только не дури,– строго приказала бабка Лукерья, накладывая к себе в тарелку картошку,– не получится выкидыш, иди, рожай.

–Так ведь больница шибко далеко,– осмелела Клавдия.

–А я здесь на что?– возразила ей повитуха,– принимала у тебя первого, приму и второго.

–Может, и обойдется,– пьяным голосом пробормотала Клава,– может, и выброшу.

–Грех так говорить,– оборвала ее бабка Лукерья,– большинство баб мечтают не о мужике, так хоть о ребенке, а ты уже живого хочешь убить.

–Да не нужен он мне,– зарыдала Клава,– чужой он мне. От немца проклятого. Поверила я ему, а он изменщиком оказался. Прокляла я его, и плод это прокляла тоже.

–Ладно, спасибо за хлеб, за соль,– поджав бесцветные губы, произнесла повитуха,-понадоблюсь, зови.

Клавдия пила горький концентрированный отвар петрушки, часами сидела в сильно натопленной бане, но ребенок не хотел умирать, ворочался, бил ее изнутри ручками и ножками, словно в наказание за попытку избавиться от него. Роды наступили в положенный срок, но Клава не поехала в город, а осталась в деревне в надежде, что может быть, что-нибудь произойдет такое, после чего ребенок перестанет дышать.

Когда начались схватки, Клавка заорала, и Лариска, находившаяся рядом, сразу же побежала за бабкой Лукерьей. Та, запыхавшись, перевалила грузное тело через порог, помыла руки и подошла к роженице, лежавшей на столе, застеленном солдатским одеялом и старой, заранее выстиранной, простыней. Роды проходили быстро, без всяких проблем и происшествий. Ребенок словно рвался из проклявшего его тела. Повитуха подхватила ребенка, ловко перерезала пуповину, перевернула ребенка головой вниз и шлепнула по попке, но ребенок не закричал, а только глубоко вздохнул и пристально, осмысленно взглянул на бабку Лукерью.

–Чертов взгляд,– пробормотала она,– первый раз вижу. Не ребенок, а оборотень какой-то. Это тебе, наверное, в наказание, что прокляла его.

–Да, кто хоть родился?– простонала роженица.

–Девка родилась,– скорбно произнесла бабка Лукерья,– боюсь, что будет она болезной и с несчастной судьбой. Оборотни счастья не имут.

–Может покрестить ее?– вмешалась Лариска.

–Где ты ее покрестишь?– пожала плечами бабка Лукерья.– В нашей церкви склад организован. Да и попа теперь днем с огнем не найдешь. Ладно, уж. Как будет, так будет.

Глава третья.

Лариска и бабка Лукерья обмыли девочку в тазике, запеленали в заранее постиранную Клавдией пеленку, и положили ребенка рядом с роженицей. Девочка смотрела на мать немигающими глазами, словно спрашивая: «Что же будет дальше, если я тебе такая неугодная?»

–Ишь, глазищи выпучила!– сердито пробормотала Клава.– Словно из души выматывает. Родилась бы мертвой, сейчас и думать было бы не о чем. А теперь возись с тобой, нежеланной.

–Грех такое говорить,– остановила ее бабка Лукерья,– твое чадо. Она не виновата, что ты не тому ноги раздвинула. Надо было раньше думать, а теперь-безотцовщина. Хочешь, не хочешь, а растить надо.

–Слушай, Клавка,– встрепенулась Лариска,– если уж она тебе совсем невмоготу, то отдай ее мне, только тогда это уж будем моя дочка.

Клавдия затихла, затаилась, поглубже втиснувшись в перину. На ее лице отразился страх и желание, чередовавшие друг друга. Она ни разу не взглянула на лежащую рядом дочку, а делала движение руками, словно прицеливая ребенка к груди, то отбрасывая его от себя, и тогда на ее лице отражалась такая ненависть и мука, что баба Лукерья, перекрестившись, сказала: