– Пойду я, пожалуй, прогуляюсь… Всё было очень вкусно. Спасибо. – Виктор обнял за плечи подошедшую к столу Устинью. Та, застеснявшись, с благодарностью коротко чмокнула его в щёку.

– Ладно, развейся. Мы закроемся на крючок, а ты, как придёшь, стукни в стенку пару раз. ЛадЫ? – Афанасий и Устинья, проводив гостя до калитки, ещё некоторое время смотрели ему вслед, пока тот не растворился в густом сосняке, окружающем сельский клуб.

Проходя по обезлюдившему окунувшемуся в вечерние сумерки парку, Виктор впервые за минувших два года был спокоен. Долгий пресс переживаний сиротства наконец-то перестал сжимать сердце. И, как тяжело больной, оправившийся от изматывающего тело недуга, наш герой чувствовал лёгкое головокружение, вдыхал с долгой задержкой ароматы, словно в хороводе обвивающие его, – родные ни с чем не сравнимые запахи сосновых майских иголок и зарождающихся на мощных ветвях молодых зелёных шишек.

На улице Центральной у лесопунктовской конторы Виктор разглядел сидящую на пачке ошкуренных столбиков небольшую фигурку человека с гармошкой. Пьяненький заплетающимися пальцами пытался выводить «Когда б имел златые горы».

– Здорово, дядя Миша! Не признал? – Тот откинул слегка наклоненную голову к забору.

– Это же я, Витя, Афанасия Кушнирова сын! Ну, узнал?

Миниатюрное цвета печёного яблока лицо, испещрённое мелкими паутинками-морщинами, засияло в широкой улыбке. Полутусклая лампочка на столбе осветила ровную гребёнку верхних железных зубов.

– Витька, сынок! – Сдёрнув с щупленьких плеч гармонь, дядя Миша ткнулся головой в грудь присевшему рядом Виктору. Дыхнув плотным перегаром, шибко расчувствовавшийся, попытался облобызать нежданного собеседника.

– Ты молодец! Папку не забываешь! Приехал… А батя у тебя – во! Мужик что надо! А играет-то как! Не то, что я… «ты-на, ты-на у Мартына что-то там болтается». А ты-то не забыл гармошку? С отцом, небось, рванули переборы?

– Было дело… Пробежались маленько, – Виктор дружелюбно похлопал по плечу этого маленького человека.

– А вы-то как с тётей Дусей?

– Ушла Евдокия… Вслед за мамой твоей ушла, – дядя Миша коротко всхлипнул и полез во внутренний карман мятого с драным локтём пиджачка. Вынув ополовиненный шкалик «Московской» и звучно выдернув зубами газетную затычку, протянул Виктору.

– Давай, сынок, помянем наших мамок… Тяжко одному. Ох, тяжко… Давай ты – первый, а я потом… – Виктор коротко выдохнул и сделал большой глоток. Занюхав тыльной частью ладошки, протянул остатки дяде Мише. Опорожнив чекушку, тот катнул её ногой в канаву. Закурили.

– Знаешь что, Витёк, – затянувшись до ногтей, а затем затушив замусоленный окурок о кожаную подошву хромача на медной подбойке-гвоздиках, совершенно трезво и рассудительно вымолвил:

– Время подходит, уходим мы – старики, а вам жить. Да… Ты вот в отца – цепкий, со стержнем. Я ведь всё про тебя знаю: с артистов ушёл и не спился. Профессию имеешь сурьёзную: на «железке» -то балбесов не держат. Денежная, небось, работёнка? Да… И с женой разбежавшись, не рассопливился. Стало быть, усёк, что не твоя была баба. А вот мой недотёпа по своей всё ноет – любовь, мать их ити… А батьку своего прости. Мать уж не вернуть, хоть и любит её до сих пор. А жить-то надо. Одному мужику на старости ну никак нельзя: переломит как ветер тростинку. А вот вдвоём – оно как-то крепше. Да и не так скучно. А любовь – одна бывает, единственная. Да… Каждому – свой срок. А пока жив, то и думать нужно об ей – об жизни. И папка твой вот выкарабкался – сошёлся, и вам покойней с сестрой. Не осуждай батьку, Витя.

Помолчав, дядя Миша встал с нагретого и отполированного не одним его задом столбика, собрав меха гармошки, засунув трёхрядку под мышку, протянул Виктору маленькую с тонкими пальчиками ладонь. Сказал напоследок: