Он заглянул в кастрюли, в холодильник, и устало сел на табурет.
– Есть, конечно, нечего. Будем пить чай. Или хочешь, давай нажарим картошки.
Он полез в пакет, но тот был пустой.
– А… ладно. Поставлю чай.
На плите зашумел чайник.
– Ты у нас долго не задержишься, – спокойно сказал Вольхин, – а жаль, мнé жаль.
Скрипнула входная дверь, кто-то вошел в квартиру.
– Люба, это ты?
– Ну, кто же еще, – грубо ответили из прихожей.
Там долго шуршали плащом, стучали каблуками. Наконец, она появилась, усталая, хмурая.
– Познакомься, моя жена Люба, а это наш новый артист.
– Сергей, – он встал.
– Мало вам артистов, – хмуро отозвалась Люба, и отвернулась. – Ты поесть что-нибудь приготовил?
– Люба, я только что пришел…
– Мог бы и поторопиться.
– Это не от меня зависит.
Она засучила рукава, надела поверх юбки фартук и полезла в пакет.
– Что, картошки нет?
– Нет, – сдержанно ответил Сеня.
– Иди за картошкой, – так же сдержанно приказала Люба.
– А деньги…
– Возьми у меня в кошельке.
– А где он?
– Поищи
– Где?
Люба с ненавистью глянула ему в лицо.
Сеня встал и нехотя принялся искать кошелек. Рылся в серванте, в шкафу.
– А где искать? – крикнул он из комнаты, приоткрыв дверь. – Ты не помнишь, куда его положила?
– Посмотри в сумке, остолоп.
– Вот сама взяла бы и посмотрела, – обиделся Сеня, – не люблю я лазить по чужим сумкам.
Он взял в руки Любину сумку. Какой только не было там ерунды: пуговицы, огрызок карандаша, ярлыки купленных вещей, вязание…
– Тогда в плаще, – уже теряя терпение, крикнула из кухни Люба.
Он вытащил из плаща кошелек и поплелся за картошкой.
– У всех мужья как мужья, но у меня… Артист, одним словом. – Люба ни секунды не стояла без дела: мыла посуду, подметала пол, туда-сюда мотаясь между кухней и комнатой. – Знала бы, ни за что замуж за него не пошла. Целыми днями ошивается в театре. Что он там делает, не знаю, но дома его нет. Зарплату приносит – сиротке больше подают. Все праздники у них спектакли. За ребенком смотреть некому. Я ему говорю, давай буду дома сидеть, работать не рвусь, только приноси домой… таких денег ему вовек не заработать. Тогда, говорю, дома сиди, я еще по совместительству устроюсь, – не хочет. Пошла я как-то с сыном посмотреть на него в какой-то сказке. Поверите, чуть со стыда не сгорела. Одели его в страшные лохмотья, и еще рога на лоб прицепили. Я в школе работаю, меня все здесь знают, увидят его таким чучелом, засмеют. А вы посмотрите, в чем я хожу. Я еще не старая, мне одеться хочется, а нам едва на еду хватает. Я уж стараюсь подработать в школе, в продленке остаюсь, заменяю, если кто болеет, не отказываюсь, но у меня сын – как возьмешь его из детского сада, сидишь с ним как привязанная. Я, знаете, думала, артист это… что-то необыкновенное. Честное слово, до замужества завидовала их женам, избави нас и помилуй. Не могу на себя в зеркало глядеть, просто дряхлой бабой с ним стала.
– Извините, я пойду, – вдруг сорвался с места Троицкий.
«Не женюсь, никогда не женюсь», – думал он, выходя на свежий воздух.
– Фу, ты, – пыхтел он от досады. – И ведь красивая, пока молчит. А заговорит: и зубы у неё кажутся желтыми, и рот кривой, и вся она какая-то старая и нечистая.
Троицкий подумал о Леньке, но увидел Чуркину в её уютной квартире. Они там часто собирались всей компанией послушать музыку, потанцевать. Он прижимал к себе Ирку, нога сама протискивалась у неё между ног – незнакомое волнение доводило до судорог, будто берешься голой рукой за оголенный провод, сердце колотилось от страха и смелости, и от желания еще раз прикоснуться и провести рукой по холодной тугой проволоке.