«Через час капельница», – он прикидывает в голове собственное расписание, как когда-то расписывал даты предстоящих судебных заседаний. Без эмоций, как четкую структуру, отхождение от которой означает снова впасть в бессознательный мрак, выходом из которого представляется только смерть. Темнота. Красивая, влекущая, зовущая его в объятия, как чувственная любовница.

– Общаешься с кем-нибудь?

Герберт, разлепляя красные глаза, удивленно смотрит на мать. То ли потому, что этот вопрос абсурден, учитывая его окружение, то ли из-за мысли о болезненной девушке, скорее похожей на кошку, чем на здравомыслящего человека. Но кошки-то ему нравятся, чего греха таить. Девушки – еще больше. Но насчет конкретно этой – имеются вопросы, на которые нет ответов.

– Да, – нехотя кивает он под радостный возглас Эйфемии, – кажется, есть человек, с которым я могу проводить время, но видимся мы не часто.

– Тогда все точно налаживается.

Эйфемия улыбается, но Герберт знает, что за ее улыбкой скрываются боль и отрицание, вина на саму себя за что-то, чего она понять не в состоянии. Сочувствие ощущается искусственным, когда человек не догадывается о болезни, которой сопереживает, потому что не прожил ее, не умер в собственной голове, не понимая, почему его отчаянно жаждут воскресить. Но у Герберта нет ни сил, ни причин на злость: он любит мать, гладит ее по руке, переплетая их пальцы; уже с трудом цепляясь за нить разговора, но не показывая этого, чтобы ее не расстраивать. Он умеет терпеть. Потерпит еще раз.

– Ты похож на отца.

Герберт оборачивается. Морена наблюдает за картиной, развернувшейся за высоким кованым забором – преградой, что отделяет пансионат от крутого склона, по которому движутся автомобили.

– Только внешне, – отвечает он, окидывая ее взглядом. Она одета в шерстяной костюм с высокими сапогами, будто только что вернулась с верховой езды. Он упустил момент, когда они перешли формальности. Или решил сделать вид, что не обратил на это внимания. Нет смысла в натянутой вежливости, когда они оба числятся как потерявшие связь с реальностью. – А на кого похожа ты?

– Думаю, на саму себя? – бормочет девушка и улыбается. Странный ответ. Впрочем, ему не привыкать.

Она покачивается из стороны в сторону, как цветок на ветру, и сквозь костюмную ткань поглаживает сгиб локтя.

– Тоже ставили капельницу? – спрашивает Герберт будто невзначай, сам не понимая, интересуется ли или разговаривает вслух, потому что с недавних пор боится тишины. Он задирает рукав кофты, и Морена хмурится: сквозь неплотно повязанный бинт просачивается кровь. – Бывает и такое. Долго не могут найти вены.

– Ничего, – шепчет она, поднимая на него прищуренный взгляд, – до свадьбы заживет.

Герберт усмехается.

– Обойдемся без нее. За своей головой не уследишь, а тут еще за чужую брать ответственность.

– Может, ты просто боишься?

– Боюсь? Чего?

Морена улыбается, и Герберту кажется, будто она знает о нем все, понимает его лучше, чем он сам понимает себя.

– Боишься брать ответственность. Оттого прячешься за страданиями, чтобы было законное оправдание не жить, – отвечает она и беззлобно хлопает его по плечу, зазывая за собой.

– Я адвокат. Ответственность – мое второе имя.

– Адвокат, адвокат… И что, ты счастливый человек? Или просто адвокат?

Он смотрит ей вслед, перебирая каждое произнесенное ею слово. Должен ли он разозлиться, выкрикнуть, что не ей судить людей и не в ее положении раздавать советы о жизни? Да черт с ней. Пусть болтает все, что пожелает.

– Пойдем, Герберт, – подает голос Морена. – Меньше думай.

– Тебя послушать, так это очень легко сделать. С удовольствием отключил бы себе эту функцию, торчи из башки рычажок. Ты довольна груба, знаешь ли, – сквозь зубы цедит он. Следует за ней, выпутываясь из травы, в которую им пришлось залезть, чтобы подойти к забору.