– Чтоб он послужил переходным этапом от одной формы жизни к другой – торжественно предположил Евпсихий Алексеевич.

Улинька подняла пальчик вверх и, плавно покачивая головой, неуклюже продекламировала:

– «Тили-дон, тили-дон: загорелся Абаддон!.. Три часа его тушили – воду на макушку лили! Чтоб остался он живой – в тазик сунули с водой!.. Только пшикнул Абаддон – и ушёл из жизни вон!..»

Взрослые мягким смехом отметили талант девочки.

– Молодец Улинька! – похвалила девочку Катенька. – Вот вырастешь, станешь сочинять красивые стихи и все тебя будут любить!

– Теперь не вырасту. – сказала Улинька, даже чуть осуждающе покосившись на Катеньку.

«Бедный ребёнок!» – тут же сострадательно пересеклись взгляды Евпсихия Алексеевича и Катеньки.

– Я так понимаю, мы сошлись на мнении, что всё ещё продолжаем некоторым образом жить. – прилипчиво выговорил Лев Моисеевич. – Некоторым образом умерли, но от самих себя никуда не делись. Как говаривала моя бабка, выходя из общественного туалета на вокзале: в историю можно попасть, а можно и вляпаться!..

Звуки размеренно хлопающих крыльев донеслись из пространства, и через минуту, на ветви деревьев, что покрепче, с ленивым изяществом опустились здоровенные диковинные птицы. Утончённые женские головки, декорированные венценосными диадемами, украшали мощные, покрытые странными бесцветно-пёстрыми перьями птичьи фигуры, а розовато-бледные лапки выглядели как кисти человеческих рук с одинаково длинными цепкими пальцами. Птицы немного попереминались с подчёркнутой учтивостью, словно ожидая наиболее благоговейного внимания публики, и запели журчащими, ловко выстроенными в унисон друг к другу, голосами чародейную русалочью песню:

«Шивда винза каланда миногама!

Ийда якуталима батама!

Копоцо копоцам копоцама!

Ио иа цок! Ио иа цок!..

Пинцо-пинцо дынза отолда!

Зокатам-зосцома шолмалда-шолда!

Боцопо хондыремо: бо-цопо! бо-цопо!

Рухадо рында галемо: цолк-цолк!..

Шоно, шоно, шоно!!!!

Пинцо, пирцо, пинцо!!!!»

Навязчивые прилипчивые огоньки мерцающе-голубого цвета шустро засновали по арене, сталкиваясь друг с другом, схлёстываясь, запрыгивая в общие кучки и суматошливо рассыпаясь врозь. И при каждом столкновении, с игривой сердитой серьёзностью, они извлекали звуки в которых угадывался либо хлипкий плач неприкаянных погубленных душ, либо сумятица приглушённого ладонями истеричного смеха. Как только пение птиц достигло финальной строчки и резко оборвалось, огоньки вытянулись динамично вибрирующими змейками, стремительно сплотились в единый вихрь, затмивший на мгновение всю арену, чтоб затем чудесно её преобразовать. Арена превратилась в огромное фарфоровое блюдо молочно-белого цвета с катающимся по окаёмке ароматно-перламутровым яблоком.

– Смотрите, это ведь не иначе, как яблоко, сорванное с Древа Познания. – восторженно провещал Евпсихий Алексеевич. – Очевидно, что это оно. Друзья, у меня теперь нет ни капельки сомнений, что мы попали в Эдем.

– Думаешь, вот так и выглядит рай?.. – усомнилась Катенька.

– Ну, какая-то захолустная частичка рая. Малая толика эмпиреи.

– Эмпиреи – это пристанище для ангелов… – напомнила Катенька. – Превратиться в ангелов нам точно не светит.

– Отчего же? – Евпсихий Алексеевич захотел немножко подразнить Катеньку. – Тебе бы очень подошли крылышки.

– А вот тебе не очень. – отрезала Катенька. – Да и не чувствуется, чтоб у нас прорезались какие-нибудь крылья, даже самого захирелого толка. И одеты мы по-прежнему во всё земное, хотя, если бы мы точно находились в раю, то нам подошла бы райская нагота с листочками стыдливости.

– Нагота подошла бы, да не всякому. – не без ворчливой скабрёзности сощурился Лев Моисеевич, но бросил взгляд на Улиньку, с очаровательной непосредственностью наблюдающую за катающимся яблоком, и решил не углубляться в концепции эротического свойства. – А в раю возможна перманентная обнажённость души, но не плоти.