– Абсолютно. Иногда я думаю, что, если я прикоснусь к плите – она взлетит на воздух. Но и тут есть свои преимущества, за годы я отточил мастерство приготовления сэндвичей. Сэндвич с ветчиной и сыром, сэндвич с тунцом, с арахисовой пастой, вишневым джемом и шоколадной крошкой. Но пару лет назад я порезался, когда разрезал свежевыпеченный французский багет из пекарни Синица, с того дня я проклинаю французов, багеты, и синиц, поэтому у меня дома ты не найдешь свежего хлеба, только нарезной, – он звучал максимально серьезно, но она уловила тень его улыбки и рассмеялась, заставляя рассмеяться и его.

– А ты, мне думается, наоборот? Мастерский кулинар?

– О да, – ответила Хлои, – скорее по нужде, а не по призванию, это из-за моей мамы. Она болеет давно, но, будучи ещё девчонкой, лет четырнадцати, она учила меня готовить всё, что умеет сама, а её еда всегда вызывала восторг, не только у меня, а у всех, кто её пробовал. Последние три года она почти не встает с кровати, проблемы с ногами, да и со спиной тоже. Как только они начались, врач прописал ей постельный режим на месяц, потом ещё на один, и ещё, так она и лежит уже третий год, и только изредка встает, что требует от нее невероятных усилий. Поэтому я готовлю для неё, пошел уже четвертый год, но и теперь мне случается чем-нибудь её удивить. Это её единственная отрада, знаешь. Последнее время, она совсем не улыбается, я даже начала забывать, как выглядит её улыбка, и, только когда она попробует что-нибудь новенькое, приготовленное мной, что-нибудь, чего она никогда не пробовала, либо же, когда я угадаю тот вкус, который она успела забыть, и, благодаря которому всплывут старые воспоминания, только тогда я снова вижу её улыбку.

– Мне очень жаль, Хлои, – он расслабил свой локоть, но его сердце всё также обливалось кровью, он не мог не чувствовать отчаяния, когда она говорила про свою маму.

– И мне, Ричи. Но кто знает, может ты угостишь её своим сэндвичем с тунцом, и я снова увижу её улыбку? – она прогнала скорбные мысли и проговорила эту фразу с такой легкостью, подобно почти невесомой овечке, прыгавшей по шелковистой траве.

– Хлои, ещё ни один человек, попробовавший мой сэндвич с тунцом не был им огорчен, он находится за гранью земных навыков готовки, я окрещу его шедевром инопланетной кухни.

– Просто ужас! – они вдвоем рассмеялись, ступая по небольшому мостику, который вздымался над узкой зеленоватой речкой, они миновали его за полминуты, теперь они подходили к плакучей иве. Пышные ветви зелени свисали копнами друг на друга, образуя многослойный пуховик для могучего ствола дерева, почти полностью скрывая его, видна была только ножка. Ива была печальной, если бы деревья умели говорить – это дерево бы кричало, оно бы кричало «Вот я стою! Взгляните на меня! Неужели вы не видите?! Неужели я вам не мила?! Неужели я, многолетнее древо, достойна только одного бегло брошенного взора?! Лицезрите меня, созерцайте меня, восхищайтесь же моими ужасающими ветвями, крепким станом плотного ствола, всем блеском моего пирамидального образа!». Они прошли мимо ивы, даже не взглянув на неё, увлеченные разговором, направляясь к двухметровой статуе древнегреческого шлема.

Внушительных размеров шлем мог подойти для Голиафа или других потомков великанов-рефаимов, или же Полифему, хоть ему он и был бы в ненадобность, сомнительно, чтобы овцы нападали на своих пастухов, а глаза этот шлем на закрывал. Он отливал бронзой, только налобная кайма имела серебряный оттенок. Размером трёх метров, полый, шелом мог служить убежищем от стрел для бегущих за огромные стены тевкров, настолько он был крепок. Строение самого же шлема было ненадежным, он даже не защищал нос, Т-образный вырез шел от подбородка до бровей, где проходила серебристая кайма, закругляясь на щеках и формируя как-бы половинки листьев с заостренными концами на краях глаз. На вершине убора красовался гребень цвета гранита, ныне металлический, в старину же из конского волоса, крашенного в красный или золотой цвет.