Впрочем, иногда кое-что и прощали. Знаменитый рентгенолог-поэт (так!) Иннокентий (Иван? Забыл, хотя стихи его помню) Оксенов, выступая на такого рода собрании, сказал с трибуны: «Спасибо счастливому товарищу Сталину за дорогую жизнь». Ой, я оговорился. Оставили, однако, жить…

После убийства Кирова тихий Рентгеновский институт захлестнула волна арестов. Первым был арестован почтенный академик-старик Надсон (родственник поэта; его ударили в машине по дороге в Большой дом, и он тотчас умер). Потом арестовали друга отца (кабинеты были рядом) профессора Перцева. Ему предъявили обвинение в подготовке террористических актов в Ленинграде, Москве и Киеве (одновременно). Сгоряча приговорили к расстрелу, потом дали десять лет, которые он и отсидел, вышел, не стал «повторником» (хорошее словечко, к примеру, Нина Ивановна Гаген-Торн – чудная фамилия для Совдепии – этнограф, возлюбленная Андрея Белого, была арестована в 1937 г. – на ее глазах следователь сжег в печке пачку писем Андрея Белого, обращенных к ней. Дали «десятку», отсидела. Через одиннадцать месяцев в 1948 г. опять арестовали и дали ту же тривиальную десятку. Ох, братцы, троцкисты-коммунисты, ВСЕ ЭТО БЫЛО. Профессора Перцева, а уж тем паче Нину Ивановну я помню очень хорошо (бывал у нее в гостях, ездил к ней на дачу в Большие Ижоры; после реабилитации дачу, как ни странно, «вернули»…).

Были арестованы профессора Шик и Рохлин с женами (жена Рохлина рожала сына в камере, в носовой платок). Отец каждый день ждал ареста, но пронесло.

Началась зимняя Финская кампания 1939-1940 гг. Отец был призван на эту забытую, кровопролитную войну. Он стал военврачом третьего ранга (майором – с 1943 г., когда были возвращены Сталиным офицерские звания). Отец много мне рассказывал об этой «незнаменитой» войне («кукушки», непомерный героизм финских солдат, летчиков и местных обывателей, уничтожение линии Маннергейма прямой наводкой снятых с кораблей мощнейших орудий, и кровь, кровь, кровь). Читатель, по полуофициальным данным один финляндский солдат взял с собой на тот свет двадцать наших солдатиков. Много что помню, а расскажу лишь одно.

Друг был у отца на Финской, хирург. Взяли в плен тяжело раненного финского офицера. Отец сделал рентгенограмму, хирург по ней сделал операцию, удалил осколки. Финн был весь в крови, так торопились его оперировать, что даже сапоги с него не сняли. После наркоза, когда офицер пришел в себя, хирург наклонился над ним и спросил о самочувствии. Финн вытащил из сапога нож и вонзил доктору в сердце. Что стало с финном, умолчу. А зачем молчать. РАСТЕРЗАЛИ…

Отец присутствовал на подписании мирного договора в Выборге (тогда еще – Виипури). Весь город был почему-то усыпан царскими деньгами. Папа запомнил такую картинку: наши солдатики с величайшим напряжением втащили на высокий этаж рояль (не пианино) и сбросили его на мостовую. Россия. Лета. Лорелея. После подписания документов финские офицеры, превосходно говорившие по-русски, пожимая руки нашим командирам (слово офицер еще было запретным), приговаривали: «До новых боев». Что и сбылось через год с небольшим, когда финские войска вернулись к исходным границам и заняли Петрозаводск.

После завершения первой в своей жизни войны отец с величайшим трудом демобилизовался, уволился в запас и вернулся в Рентгеновский институт. Не слишком надолго. В июне 1941 г. отец был снова призван в Красную Армию. 18 июня (за четыре дня до страшного 22-го июня) он убыл в советскую Эстонию, в район города Тарту, в городок Петсери. Батюшка мой отчетливо осознавал, что уходит на войну, так и матушке сказал. Отец понимал, что война может пойти (вопреки дурацкой советской военной доктрине войны на ЧУЖОЙ территории, согласно которой немецкие солдаты повернут оружие против фашистов-гитлеровцев, и прочая белиберда) по самому худшему сценарию. Папа в квартире на проспекте Энгельса сделал тайник и спрятал для мамы двадцать плиток шоколада. Увы, шоколад еще до начала голода съели крысы перед своим легендарным уходом из города… Родители расстались на пять долгих лет….