Я прочитал листовку, вернул ее Надежде.

– Еще почитай, – хрипловатым от волнения голосом потребовала она.

Я начал читать второй раз. Надежда останавливала, просила уточнить ту или иную фразу. За каждым словом искала скрытый смысл. Наконец сделала свой вывод.

– Я бы допомогла вам разоружить его «армию», а вы бы за то отдали мне моего Филиппа Андреевича… Уехали бы мы с ним куда за кордон. – Но умная женщина понимала всю нереальность такой просьбы. – Кабы Чухлай сам привел свою армию, может, что-то и послабили бы. А так… Просил один волк пастухов укрыть его от охотника, да отведал перед смертью палок. А ну как все обиженные начнут взыскивать с Чухлая каждый свое? По разу ударят, и мокрого места от мужика не останется.

Швайко из тех, кому надо говорить правду, какой бы злой она ни была, будешь лебезить, выворачиваться – потеряешь доверие.

– Судьба банды предрешена, – решительно заявил я. – Уже разбегается. Людей ждут дома, им осточертело удобрять собою землю, скитаться по лесам, кормить вшей, голодать. Во имя чего? А Чухлая за все его злодеяния против народа будет судить трибунал. Лично я его судьбу решать не имею права. К чему уж присудят. Лучше, Надежда Степановна, поговорим о вашей доле. Вы готовитесь стать матерью…

Она долго молчала, передвигала снедь, расставленную на столе, рассматривала стакан с вином.

– Обещайте хоть оставить живым. Зашлите на каторгу… Ну на много лет. А я буду ждать, сына растить. Вы только не отбирайте у меня надежду, – молила она.

И тогда у меня в душе родился протест: «Любит, так преданно любит эта красивая молодая женщина убийцу и насильника».

– Я не судья. А был бы судьей, приговорил Чухлая к самой лютой каре за то, что топчет такую любовь, как ваша.

И опять воцарилась в комнатушке, заставленной городской мебелью, напряженная тишина. Я не торопил Надежду, она решала свою судьбу, а это для умного человека ох как нелегко.

Наконец Швайко заговорила. Исчезла из голоса певучесть, что-то в горле хрипело, клокотало, мешало рождаться словам.

– Мне с дитятею жить во вдовьем одиночестве долгие годы. А чем? Земли нет. Мать ушла к отчиму. У того свои нахлебники. Я бы хотела получить с Чухлая на сына третью часть с того, что он припас на черный день.

– С награбленного? – удивился я.

Но у Надежды было свое понимание добра и зла, справедливости и законности.

– У кого забрал, тех уже нет на белом свете, а ежели живы, как их найдешь?

Я пространно растолковывал молодой женщине, какой урон понесла наша страна от двух войн, от интервенции и бандитизма: еще многие поля лежат застарелой залежью, шахты не дают угля, заводы из старых железных отходов изготовляют лопаты и грабли, а не паровозы, рельсы и станки. И на наши горькие нужды никто из буржуев не даст нам ни полушки.

Она слушала меня, изредка кивала, продолжала теребить кончик косы и, как мне казалось, думала только о своем.

Леня тревожно застучал в окно, предупреждая об опасности. По договоренности он в случае чего должен был войти в хату. А тут – стучит: громко, часто. Значит, опасность появилась внезапно и… она значительна.

Надежда побелела.

– Куда? – спросил я ее, надеясь спрятаться.

Она показала на стол, уставленный снедью.

– Этого не сховаешь, и дурной догадается: не одна бражничала. Ты – братец, и стой на том. Раньше самой себя умереть не дам.

Она сидела рядом с изголовьем кровати. Сунула руку под подушку. Там у нее лежал наган. У меня оружия при себе не было. Так уж мы решили с Карауловым. «Посла» охраняли Леня и Кряж. И то, что Надежда, ведя с чекистом переговоры, держала рядом наган, произвело на меня неприятное впечатление.