Присел на скамейку, растянул гармошку. Поплыла по хате тоскливая песня. Как едучий табачный дым, в глазах вытравила слезу, вцепилась в душу – вздохнуть-крикнуть не дает. «Гуляв по степу Карачун-разбышака…»

Надежда выбила гармонь из рук песенника – и об угол скамейки. Меха растянулись, гармонь затянула одну бесконечную ноту: а-а-а… Надежда сорвала со стены шашку и рубанула по гармошке. Надвое! Потом каждую половинку – в лапшу.

Тут и входит в хату Чухлай. Понял все по-своему, выбил шашку из рук невесты:

– Уже и на Леху кидаешься!

Леша поясняет ситуацию:

– Я ей пел песню о черном участье разбойничьей невесты. Надела на шею монисто из золотых монет, а они обернулись капельками крови, и каждая капля плачет человечьим голосом.

Надежда оторопела: такое – в лицо Чухлаю. А у батьки глаза уже набухли гневом, насупился – туча тучею, вот-вот выхватит маузер и всю обойму – в смельчака. Чтобы отвести беду, нависшую над Лешей, она крикнула Филиппу Андреевичу в лицо:

– Ну что, милок, будешь распускать банду или погодишь, пока твои дружки не откупятся тобою за твои и свои злодеяния?

Он знал, что однажды может такое случиться: вывернут руки за спину, скрутят вожжами и выдадут гэпэушникам. Боялся такого оборота, и вот Надежда ткнула в самое сердце злой правдой. Задрожал Чухлай, как затравленный гончими вконец обессилевший старый волк, огрызнулся:

– Раскаркалась! Прижгу язык каленым железом! – и стремглав в двери.

Постояла Надежда, озираючись, посреди хаты. Порубанная в клочья гармонь… Торчит из-под кровати рукоятка шашки. Подошла, ткнула ее носком – подальше с глаз. Процедила сквозь зубы:

– Иди, кобзарь! Надумаю – позову.

Два дня думала. Зазвала к себе, заперла хату изнутри на засов.

– Садись! – показала на лавку.

Но потом долго сидела не шелохнувшись.

– Что ты за человек, Леня, – наконец вздохнула Надежда, – дивуюсь я на тебя… Хлопец и есть хлопец. Усы еще не подружились с бритвой. Тебе бы на вечерницах озоровать с девчонками… А ты какой-то не от мира сего. Вот стыдно мне перед тобою за свою жизнь, словно перед родным отцом за какую-то пакость. А я тебя могла порубать шашкой або выдать Филиппу Андреевичу с головой. Почему этого не сделала!

Леня поясняет:

– Ну порубали бы меня або батька Чухлай замучил – все равно за мною как была, так и осталась бы жизнь: поля с пшеницей, села и города с людьми, небо с солнцем и птицами. А что за Чухлаем? Пропасть. Черная и бездонная. Шага шагнуть назад некуда. Вот и не подняли вы руку на жизнь: на мою, на свою, на жизнь вашего детеночка.

– Может, ты и прав, – согласилась Надежда. Она опять надолго ушла в себя, раздумывая над тем, что сказал Леша. И сделала вывод, казалось бы совершенно не вытекавший из его слов: – Какую полюбишь, будет счастливая-счастливая.

Леня смутился:

– Давайте, Надежда Степановна, поговорим о вашем деле.

Она возразила:

– Нет, кобзарюшка, не могу я с тобою про свои дела. Ты по годам мне как бы младший брат. Как же я тебе открою свои бабьи обиды и желания? Для такого разговора нужон человек постарше. Кто над тобою начальник? Не побоится прийти ко мне, пущай приходит.

Леня привел Савона Илларионовича.

При виде степенного седобородого ездового у Надежды глаза полезли на лоб.

– И этот святой старец тоже гэпэушник? – Она набросилась на него возмущенная: – Да как же ты тогда отпевал усопших? Как исповедывал раненых? Умирали, надеялись, что ты им отпустил грехи, а ты ихние души заложил черту!

Готовясь стать матерью, она вдруг потянулась к богу, который, по ее разумению, мог творить добро и зло. Она страстно желала добра и своему будущему ребенку.