Посоветовавшись с опытным чекистом, Леня Соловей выбрал момент и завел с Надеждой разговор на деликатную тему:

– Надежда Степановна, коль вы уж так умираете за батькой, то подойдите к нему с тылу.

– Что-то я тебя, кобзарюшка, не разумею, – насторожилась Надежда.

– Ежели Филипп Андреевич не могут расстаться с отрядом, то сделайте так, чтобы отряд расстался с ним. А одному-одинешеньку куда податься? К вам.

Надежда удивленно глянула на него. Поманила к себе. А когда он подошел, крепко сжала в локтях его руки и потребовала:

– В очи мне дивись, да не отвертайся!

Он стоял не шелохнувшись. В тот момент решалась судьба и его, и Кряжа, может быть, даже судьба кровавой войны, все еще гулявшей по округе.

– Эх, кобзарь-жаворонок, – проговорила Надежда, – давно ты у меня за свою доброту на подозрении. У нас здесь как? Попал человеком, а немного погодя, глядишь, озверел. А вот тебя наша жизнь, как вода круглый камень, только круглее делает. Смотрю на твои голубые глазенки и дивуюсь, какие они лучистые, ну хоть бы трошечки замутил их страх! Словно майская росиночка, будто ты про людскую жизнь знаешь радужную тайну. А ну как я доложу Филиппу Андреевичу про нашу беседу? Припоминаю, сколько ты в бою в чоновцев ни стрелял, не то что убитым, никто раненым не упал. А Чухлай говорил: «Чекист к нам затесался…»

Леня Соловей тряхнул золотистым, словно ячменная солома по осени, чубом, возразил:

– Не доложите, Надежда Степановна!

– Это по какой такой причине? – удивилась та.

– Да по той простой: меня корили добротою, а куда дели свою? Ее же у вас пуда на два больше! Упрятали на дно сердца, а она потянулась к солнышку, дала побеги: хочется вам, и плачь тут слезами солеными, хочется приложить малое дите к груди, и чтобы его отец глядел на вас обоих и улыбался от счастья. А вы понимаете, пока Филипп Андреевич хороводится с бандой, такому не бывать. И только я могу помочь вашей большой беде.

– Ох и хитер же ты, кобзарюшка, – засмущалась неожиданно молодая женщина. – По виду – зелень зеленая, а мудр, как старая сова: берешь под самый корень. Да не под главный! Филипп Андреевич так завинился перед людьми, что ежели и покается, а покаявшемуся половина простится, то второй половины все равно на петлю хватит. И выходит, к моему счастью не тебе протаптывать дорожку. Беги-ка, кобзарюшка, нынешней ночью к своим чекистам, завтра я про все доложу Филиппу Андреевичу.

Леня свое:

– Нет, Надежда Степановна, не побегу ни этой ночью, ни следующей.

– Или у тебя вторая жизнь в запасе? – удивилась Чухлаева невеста.

– Одна! И как озимая пшеничка в листопаде: только-только начала куститься… Я люблю песни, люблю бегать утренней зарей босым по росе, люблю, когда встает солнышко и его славит все живое: птахи и травинки, зверушки и люди. Девчат еще не любил… Наверно, не встретил свою, вот такую, как вы, красивую-красивую и… хорошую.

Леня смотрел прямо в глаза Надежде. Она не выдержала лучистого взгляда. Отвернулась.

– Уйди, кобзарюшка… Исчезни… Ты – песня, ты – человечья радость, а Филипп Андреевич – моя боль, моя горькая жизнь, моя безутешная утеха. При любом разе его выберу, тебя загублю.

Леня в ту ночь не сбежал, остался в бандитском логове. Утром как ни в чем не бывало приходит к невесте батьки Чухлая:

– Спою я вам песню, Надежда Степановна…

А она своим глазам не верит.

– Ой, кобзарюшка, мне не до шуток… Послала за Филиппом Андреевичем. То он ко мне приходил, целовал рученьки-ноженьки, уговаривал, теперь я его молю о милости. Сердце, как коноплю о чесало, распустила на ниточки.

– Вот я и полечу его, – говорит Леня.