[Вопрос: Наверное, вы хорошо помните вашу первую встречу]. Да. Мы встретились в храмовом саду Дакшинешвара, в его комнате. В тот день я спел две песни… Он вошел в самадхи. Он сказал Рам Бабу: «Кто этот мальчик? Он прекрасно поет!» Он попросил меня прийти снова [5].

Да, я спел песню, но затем он внезапно встал и, взяв меня за руку, привел на северную веранду, закрыв за собой дверь. Снаружи она была заперта, и мы остались одни. Я решил, что он хочет дать мне наедине какие-то наставления, но, к моему полному удивлению, он продолжал держать меня за руку, а из его глаз потоком полились слезы радости и, обратившись ко мне с большой нежностью, как к старому знакомому, он сказал: «Ах, ты так поздно пришел! Как нелюбезно с твоей стороны было заставлять меня так долго ждать! Мои уши скоро завянут от светских разговоров этих мирян. Я так хочу рассказать о своих мыслях тому, кто сможет понять мое глубочайшее переживание!» Так он говорил, продолжая плакать. Миг спустя он встал передо мной, сложив руки, и произнес: «Господи, я знаю, ты – тот древний мудрец, Нара, Воплощение Нараяны, ты пришел на землю, чтобы устранить беды человечества» и т. д.

Его поведение меня совершенно ошеломило. «У кого я в гостях? – думал я. – Он, должно быть, выжил из ума. Я просто сын Вишванатха Датты, а он смеет так ко мне обращаться!» Но я не высказал этих мыслей вслух, и он продолжал вести себя в том же духе. Он сходил к себе в комнату и, принеся сладостей, сахарных конфет и масла, стал кормить меня с рук. Напрасно я снова и снова повторял: «Прошу, отдайте мне сладости, чтобы я поделился с друзьями!». Он просто отвечал: «Они могут попробовать потом, и успокоился только тогда, когда я всё съел. Затем он взял меня за руку и сказал: «Обещай, что скоро придешь ко мне один». Он проявил такую настойчивость, что мне пришлось согласиться, и вместе с ним мы пошли к моим друзьям [6].

Я сидел и наблюдал за ним. В его словах, движениях и отношении к другим не было никаких изъянов. Напротив, его одухотворенные слова и экстатические состояния указывали на подлинное отречение от мира, а его слова не расходились с поступками. Он выражался очень просто, и я подумал: «Разве этот человек может быть великим учителем?» Я тайком подошел к нему и задал вопрос, который часто задавал другим: «Видели ли вы Бога, уважаемый?» «Да, я вижу Его так же, как тебя, только гораздо более явно, – [ответил он]. «Бога можно познать, – продолжал он, – Его можно увидеть, с Ним можно говорить так, как я вижу тебя и говорю с тобой. Но кому это нужно? Люди проливают реки слез по жене и детям, богатству и имуществу, но кто плачет по Богу? Если человек искренне плачет о Нем, Он обязательно явится». Это сразу произвело на меня впечатление. Впервые я встретил человека, который решился сказать, что видел Бога, что религия – реальность, которую можно переживать, ощущать бесконечно более явно, чем мы ощущаем мир. Услышав от него эти слова, я сразу поверил, что он говорит не как обычный проповедник, но обращаясь к собственным глубинным прозрениям. Но я не мог связать его слова с его странным поведением со мной. Поэтому я сделал вывод, что он, должно быть, мономаньяк[7]. И все-таки я вынужден был признать величие его отречения. «Возможно, он и безумец, – думал я, – но лишь немногие счастливцы могут достичь такого уровня отречения. Даже если этот человек сумасшедший, он святейший из святых, истинный святой, и только потому заслуживает благоговейного почитания со стороны человечества!» Такие противоречивые мысли наполняли мой ум, когда я поклонился ему и попросил разрешения вернуться в Калькутту [7].