Кики чмокнула Уоррена и чуть не задохнулась в объятиях Клер, помахала рукой, сказала «пока» и повторила ритуал прощания от имени Джерома, который потерянно стоял рядом с ней на голубых ступеньках марокканского ресторана. Оттягивая неизбежный разговор, она целую вечность смотрела, как уходят эти двое.

– Дерьмо, – громко повторил Джером и сел там, где стоял.

Небо слегка затянуло, и солнце надело маску благочестия, проткнув тонкими милосердными лучами ренессансного света картинное, словно нарочно для этого созданное облако. Кики попыталась усмотреть во всем благодать, перевести дурные вести в добрые. Вздохнув, она сняла с головы платок. Тяжелые косы рухнули на спину, пот потек с головы на лицо, но стало легче. Кики села рядом с сыном. Она окликнула его, но Джером вскочил и пошел прочь. Путь ему преградила семья, что-то искавшая в рюкзаках, и Кики догнала его.

– Перестань, не заставляй меня бежать за тобой.

– Свободным людям открыт весь мир, разве нет? – спросил Джером, ткнув себя в грудь.

– Знаешь, я бы тебе посочувствовала, но, по-моему, из детства пора бы уже и выйти.

– Ладно.

– Нет, не ладно. Разве я не вижу, как тебе больно.

– Мне не больно, я растерян. Оставим это. – Он защипнул брови пальцами, как делал его отец, когда хотел что-нибудь высмеять. – Прости, я не взял тебе буррито.

– Бог с ним, давай поговорим.

Джером кивнул, но по левой стороне Веллингтонской площади они пошли молча. Кики задержалась у прилавка с подушками для иголок, заставив притормозить и Джерома. Подушки изображали восточных толстячков: вместо глаз две диагональные черточки, а на голове желтенькие шляпы-кули с черной бахромой. Круглые животики были из красного атласа – туда-то и втыкались иголки. Кики взяла одного и повертела в руке.

– Забавно, да? Или безвкусно?

– Как ты думаешь, он едет с семьей?

– Детка, я не знаю. Может, и нет. Но если да, мы все должны вести себя как взрослые люди.

– Не думай, что я тут останусь.

– Отлично, – преувеличенно весело сказала Кики. – Ты можешь вернуться в Браун, и дело в шляпе.

– Нет, я хотел… А что, если я куда-нибудь в Европу поеду?

Нелепость этой затеи – с экономической, личной и образовательной точек зрения – подверглась громкому обсуждению тут же, посреди дороги, в то время как продавщица-таитянка бросала опасливые взгляды на мощный локоть Кики, опершийся о прилавок рядом с пирамидой из незаменимых в хозяйстве толстячков.

– Значит, я буду сидеть здесь как последний идиот и делать вид, что ничего не случилось?

– Значит, мы будем вести себя достойно, как семья, которая…

– Ну да, ну да, Кики ведь так решает проблемы, – сказал Джером, не глядя на мать. – Она их просто не замечает, все прощает и забывает, а там, глядишь, снова тишь да гладь.

Они уставились друг на друга: Джером вызывающе, Кики удивленно. По складу характера, по ходу жизни он был мягче других ее детей и, как она чувствовала, теснее связан с нею.

– Не знаю, как ты это терпишь, – с горечью сказал Джером. – Он думает только о себе. Ему плевать даже на чувства близких.

– Мы сейчас говорим не о… не об этом. Мы говорим о тебе.

– В общем, вот что, – нервно заключил Джером, явно испуганный своими же словами. – Ты не можешь упрекать меня в том, что я бегу от проблем, поскольку ты делаешь то же самое.

Кики удивило, что Джером так зол на Говарда, причем из-за нее. Она даже почувствовала зависть – ей бы такую ясность гнева! Но ненавидеть Говарда она больше не могла. Если бы она хотела его бросить, она сделала бы это еще зимой. Но она с ним не рассталась, и теперь уже было лето. Единственное оправдание своему решению Кики видела в том, что в ней еще не умерла любовь к Говарду, то есть не умерла любовь вообще, поскольку Любовь и Говарда она узнала одновременно. Что такое по сравнению с Любовью одна ночь в Мичигане!