И правда, портрет, что она нарисовала в своем воображении, действительности не соответствовал. Уильям Картрайт не был ни сморщенным, ни чопорным, хотя и обладал отталкивающей привычкой вставать в позу и поучать. Кое-кто мог бы опрометчиво заметить, что он недурен собой: широкие плечи, притягательный взгляд, тонкие черты лица, коротко остриженные каштановые волосы. Опрометчивые люди (те, что были не способны за привлекательной внешностью разглядеть его ущербную душу) могли бы даже сказать, что у Картрайта кроткое лицо. Справедливости ради, ничего этого Моника не отрицала. Зато она увидела в нем нечто настолько ужасное, что все остальное было даже к лучшему. Это нечто выводило его за рамки человеческого существа и должно было навеки сделать его заложником ее осмеяния. От радости сего открытия Моника чуть ли не подпрыгивала на стуле.

Дело в том, что у Уильяма Картрайта была борода.

Опять же справедливости ради, нужно заметить, что борода его была не такой, как у У. Г. Грэйса[6]. Не была она и одной из тех всклокоченных бород, к которым все питают отвращение. Как раз наоборот – всякий представитель сильного пола сказал бы, что это довольно приличный образчик растительности на лице: аккуратная, подстриженная ножницами, как и усы, она делала своего обладателя похожим на капитана второго ранга.

Но многие женщины придерживаются иной точки зрения. Монике, которая на время потеряла способность различать цвета, борода виделась рыжей.

– Я уж промолчу, – продолжал ужасный мистер Картрайт, вызывающе выставляя подбородок со своей скверной бородой, – о грубых грамматических и еще более грубых синтаксических ошибках. Я промолчу о стиле изложения, от которого ко дну пошел бы линкор. Я промолчу о главном герое – самодовольном осле-капитане как-его-там. Я промолчу даже об извращенном уме свихнувшейся на порнографии женщины, которая это написала…

– Ох! – выдохнула Моника, невольно подскочив на стуле.

– Билл, – попытался урезонить его мистер Хэкетт, – не следует так выражаться в присутствии мисс Стэнтон. Где твои манеры?

– Я промолчу о… Что с тобой? К чему эти жесты? Ты решил сплясать хула-хулу?[7]

(«Это та девушка, что написала книгу!»)

– А? Кто?

(«Вот. Позади тебя».)

Повисла неловкая тишина. С секунду мистер Картрайт не поворачивался, предоставив Монике возможность со спины любоваться старомодным пиджаком свободного покроя и серыми фланелевыми брюками, которые выглядели так, будто их не утюжили с Рождества. Мистер Картрайт медленно ссутулился, так что плечи пиджака оказались почти на уровне его ушей.

– О боже! – с ужасом прошептал он.

Потом он осмелился взглянуть на Монику через плечо одним глазом и наконец повернулся к ней всем корпусом.

– Послушайте… – проблеял он. – Простите!

– Простить? О нет, – ответила Моника, побледнев от негодования, но стараясь, чтобы ее голос звучал легко, воздушно и жеманно. – Пожалуйста, не извиняйтесь. Все в полном порядке. Я совсем не обижаюсь.

– Не обижаетесь?

– Ну что вы, совсем нет, – сказала Моника с нервическим смешком. – Мне так нравится слышать о себе беспристрастные мнения посторонних.

– Поверьте, мне искренне жаль! Надеюсь, вы не восприняли ничего из сказанного мной превратно?

– Ах, боже мой, ну конечно нет! – от души рассмеялась Моника. – «Одним словом, Том, это просто дрянь». Вряд ли в этой фразе можно что-либо воспринять превратно, верно? Судя по всему, превратна моя грамматика.

– Повторяю, мне очень жаль! Откуда мне было знать, что это вы здесь сидите? Я не мог этого знать! Если б я знал…

Моника ехидно улыбнулась:

– …То вы бы так не сказали?