– Возможно, – снисходительно согласился я, давая понять, что считаю это маловероятным.

– Уверены, что это невозможно? Все до сих пор слышанное убеждает вас в обратном, – изрек Майкрофт Холмс, погрозив мне пальцем, будто учитель своевольному ученику. – А я говорю вам, что в каждом человеке есть задатки тирана и святого, способные сделать его как светочем добродетели, так и вместилищем пороков. Все дело в том, на что сделать упор, что развивать и воспитывать. – Он начал расхаживать по комнате. – Повторяю: разум – это загадка. Не отрицайте эту очевидную истину. Уж кто-кто, а вы-то должны понимать, что такое могущество разума.

– Я сомневаюсь не в могуществе разума, – возразил я, – а в его готовности служить исключительно благим целям.

– Как раз над этим и работает сэр Мармион, – ответил Холмс и продолжал уже другим тоном: – Кстати о сэре Камероне. Боюсь, нам придется увидеться с ним в его лондонском клубе. Рано утром он телеграфировал, что не желает встречаться в поезде.

– Не слишком обнадеживающие новости, – заметил я, продолжая сортировать записи, которые просил переписать Холмс.

– Да уж… Очевидно, он был пьян или везет с собой шлюху, которую прячет от чужих глаз. Не хочется, чтобы он приезжал в таком состоянии. Впрочем, выбора у нас все равно нет. – Холмс выпятил нижнюю губу. – А еще эта встреча с бароном фон Шаттенбергом. Нам вовсе не нужно, чтобы сэр Камерон заявился на нее в подпитии.

– Не нужно, – согласился я, думая, что этого, собственно, следовало ожидать.

– Попрошу-ка я Саттона замаскироваться и проследить за прибытием сэра Камерона. Если Саттон проводит шотландца до самого клуба, мы будем знать, в каком тот состоянии. – Холмс указал на записи: – Что ж, сперва займитесь вот этим. У вас есть пара часов. Затем Тьерс вернет папку сэру Мармиону.

– Отлично. Пожалуй, я примусь за дело прямо сейчас, – сказал я, пододвинул стул к столу, затем достал чернильницу и перья для предстоявшей работы. – Верже? – осведомился я, выбирая сорт бумаги.

– Да, предпочтительно, – ответил Холмс. – Я вас оставлю. Тьерс сейчас принесет вам чаю.

– Благодарю вас, сэр, – сказал я, готовясь приступить к работе.

– Да, Гатри, – промолвил Холмс уже в дверях, – по дороге сюда вы случайно не заметили за собой слежки?

Я покачал головой:

– Дождь лил как из ведра. Я думал только о том, чтобы не вымокнуть до нитки.

Его вопрос меня обеспокоил, словно он указывал на то, что я допустил промах.

– Что ж, ладно, – вздохнул Холмс и закрыл за собой дверь.

В течение следующего часа я усердно строчил, переписывая заметки, сделанные патроном, и пытаясь сортировать их, что оказалось отнюдь не просто: язык френологии не всегда доступен пониманию профана. Кроме того, я старался удостовериться, что верно истолковал наблюдения Холмса; на его почерк, и без того неровный, не лучшим образом повлияла нехватка времени, и это только осложняло мою работу. Вдобавок к неразборчивому почерку мне приходилось биться над отсылками, которыми пестрел текст. «Было бы куда проще, – думал я, – будь у меня под рукой одна из тех таблиц, на которые часто ссылался патрон в своих записях».

Когда Тьерс наконец принес чай, я сделал примерно половину работы. Тут из ванной донеслось пение Холмса.

– Что, пристрастился к Беллини? – вслух заметил я, ибо Холмс представлял собственную версию хора друидов из первого акта «Нормы», наслаждаясь тем местом, где говорится, что город цезарей должен пасть.

– Всяко лучше, чем немцы, – пожал плечами Тьерс. – Или Россини.

Я усмехнулся, кивнул и понимающе произнес:

– «La Calunnia»[11].

Холмс почти четыре месяца бился над знаменитой арией из «Севильского цирюльника», прежде чем переключился на Беллини.