«Какие, к бесу, сандалии, – скрипела зубами Нефтис. – За такого мужика все отдашь». Она извинилась и выбежала за ларцом с драгоценностями.

Боги делали ставки. Вечер обещал быть.

Всегда сдержанный Ли, оставленный за воротами с Фоантом, к собственному неудовольствию, проявлял от нелюбезного обращения строптивость. Как он ни силился, ни гудел басовито «А-у-м» и другие мантры, жмуря до синих кругов глаза, раздражение в нем росло как ледяной пузырь. Хотелось кому-нибудь нанести урон, пусть даже словесный.

– Ни поесть, ни записать… Заморские дьяволы, забывшие восемь12! – выругался китаец, пиная высокие запертые ворота.

С факела над ним с шипением слетела горящая капля, едва не угодив на нос. Ругательства продолжились, но от пинков Ли решил воздержаться. Сторожевая полная девица на башенке лениво посмотрела на него как смотрят на роющегося в помоях кота. Лук за ее спиной ясно давал понять, что апелляции в этом окошке не рассматриваются.

Как ни кипятился летописец, Фоантему не ответил. Он привычно расположился у дверей своего царственного дома и, приготовившись уснуть, принялся вспоминать покоренных женщин. Считать он умел лишь до трех и потому страдал бессонницей. Хитрый китаец научил венценосного складывать по формуле «3+3»: один раз три плюс три, затем второй, и так до третьего – а потом сначала.

Вскоре бездомный царь затих, оставив Ли в одиночестве сидеть на пыльной дороге у ворот, за которыми разливался праздник. Внизу улицы просеменил пес, направляясь в сторону порта по своим песьим делам. Он нехорошо посмотрел на летописца и дремлющего рядом с ним царя. В левом собачьем глазу отразился желтый круг луны. Ли невольно вскинул голову вверх: там, как и должно, месил бессмертие в ступе Лунный заяц. Старый китаец задумался о виденном и грядущем.

Смущало его обилие отсеченных голов при негустом народонаселении… Нерасчетливо как-то, бездумно жили на острове. Видал он и не такие зверства, но народу в Поднебесной, хвала богам, всегда было в избытке. Ли перешел на шепот, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Власть женщин, – губы его презрительно скривились. – Ну, двоих, троих я еще понимаю – надо казнить для острастки. Пять, семь – чья-то прихоть. Но истребить всех мужчин, обезглавив страну? Куры! Крестьянки! – Ли бросил взгляд в сторону дремлющего царя. – Под ноль, это уж слишком. Дома у нас поступают гуманнее – кастрируют. И делов-то: взял два камня, чпок! Беда с этим вооружением, беда. Висящий на стене меч, непременно что-нибудь да кому-то отрубит…

– А стоящая в углу лопата закопает… Ты это о чем, китаец? – Фоант сбился, видать, со счета и проснулся. Перед его мысленным взором все еще танцевали былые подруги в ночном саду. Перебить такой мираж лысым узкоглазым писарем было пренеприятно.

– Стремно тут у вас. Дети, что черепашьи яйца. Безотцовщина. Неблагоприятный для торговли климат.

– А-а, – зевнул царь, – климат у нас действительно неважный: влажность, змеи, вулканы… А камбала в дождь совсем не берет – хоть зарежься.

Фоант выразительно провел рукой по горлу. Летописца передернуло.

– А у вас камбала на что лучше идет?

– Нет у нас камбалы, – Ли все больше раздражался от этого бестолкового острова, распоясавшихся женщин, выжившего из ума правителя, не пущаемого домой собственной дочерью.– На Курилах есть, но они не наши… Скажи лучше, много ли на острове банных учреждений, ритуальных контор и таможен? Часто купцов встречаете?

– Внуки у тебя, китаец, есть? – невпопад ответил царь. – У меня – не счесть. Под них уже и деревья посажены. Дочь распорядилась. А как же? Простолюдинов можно и на рогатку насадить, царских особ нельзя – роняет престиж семьи.