И говорят они о всякой безобидной всячине.

О том, что нынче посетил это место персидский принц Хозрев-Мирза – набирался сил, пил напиток богатырей – нарзан.

Что на Эльбрусе побывала русская экспедиция, вернувшаяся с двумя сотнями саженцев сосны, выкопанных в верховьях реки Эшкакон. Их высадят на голых склонах.

И что не он один переведён из Сибири на Кавказ, а к тем, кто уже был сослан сюда прежде, скоро добавятся многие, – император, убедившись в том, что наказанные офицеры отменно воюют, намерен ссыльными из Сибири усилить Особый корпус…

А ещё о чём не могут не поговорить мужчины и что не является государственной тайной и не представляет опасности для власти?

Естественно, о женщинах…

Они в этот вечер обязательно обсудят красавиц, поспорят, какие лучше, московские или петербургские. Или всё же местные, южные…

– Черкешенки совсем иное дело – мы осуждены любоваться ими как недоступными вершинами Кавказа, – скажет уже поживший здесь, видевший лица горянок и знающий горские законы и месть горцев за поруганную честь их женщин.

После этого и обсуждать и сравнивать нечего.

…Так от более лёгких и обыденных тем перейдут к сложным.

О тех же масонах поговорят, об этом можно, это если и возбраняется, то не слишком громко.

Но это довольно скучно, и долго разговор не может держаться. Другое дело – погреть душу рассказами о кладах, которые многим из пока ещё не разжалованных (в его рассказе) офицерам пришлись бы кстати…

И пусть потом гадают, когда он был здесь: в год, вынесенный им в заглавие «Вечер на кавказских водах в 1824 году» или же теперь, спустя пять лет…

То, что случилось, было полной неожиданностью.

Белинский гостил в Прямухино у Бакуниных и отчаянно страдал от неразделённой любви к сестре Михаила Александре Александровне, так что даже не сдержался, признался, но не ей, ей так и не осмелился, а на бумаге: «Мне было хорошо, так хорошо, как и не мечталось до того времени… Я ощутил себя в новой сфере, увидел себя в новом мире: окрест меня всё дышало гармонией и блаженством, и эта гармония и блаженство частью проникли и в мою душу. Я увидел осуществление моих понятий о женщине… Когда все собирались в гостиной, толпились около рояля и пели хором, в этих хорах я думал слышать гимн восторга и блаженства усовершенствованного человечества, и душа моя замирала, можно сказать, в муках блаженства, потому что в моём блаженстве, от непривычки ли к нему, от недостатка ли гармонии в душе, было что-то тяжкое, невыносимое, так что я боялся моими дикими движениями обратить на себя общее внимание».

Так вот, пока он жил у Бакуниных, журнал «Телескоп», где он работал помощником Николая Ивановича Надеждина «высочайшим повелением» закрыли за публикацию «Философического письма» Чаадаева. И он остался без работы и без денег. Нащокин, по поручению Пушкина, предложил ему работать в «Современнике», который тот начал издавать. Но сотрудничеству, о котором мечтали и Пушкин и Белинский, не было суждено состояться: в январе 1837 года Пушкин был ранен на дуэли, а затем умер.

Это был ещё один тяжёлый удар для Виссариона. О н внимательно следил за творчеством поэта. Следил и восторгался. Ещё при жизни Пушкина в своей работе «Литературные мечтания» он писал: «Как чародей, он в одно и то же время исторгал у нас и смех и слёзы, играл по воле нашими чувствами… Он пел, и как изумлена была Русь звуками его песен; и не диво: она ещё никогда не слыхала подобных; как жадно прислушивалась она к ним; и не диво: в них трепетали все нервы её жизни! Я помню это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в летние дни, из растворённых окон носились по воздуху эти звуки, «подобные шуму волн» или «журчанию ручья»».