Виктор почувствовал тепло к мэру. К своему, к флотскому, к товарищу. Они никогда не были близки, даже хорошо знакомы, никогда не плавали вместе, сталкивались только на берегу, изредка по службе, пару раз в Доме Офицера. Но он был одним из тех, кто открыто, прилюдно, вслух – об этом рассказывал Никитич – не одобрял, как поступили с Виктором. Ушёл вскоре после того, как Виктора осудили и лишили звания, ушёл сам, не дожидаясь сокращений, не захотев служить на флоте, который непонятно кому принадлежал, когда то присягать, то не присягать Украине приказы выходили. Память, правда, исподволь выносила и то, что по слухам, циркулирующим в городе, он поднял свой бизнес, продавая за границу, как металл, детали поспешно списанных боевых кораблей, что был тесно связан с бандитами, обложившими данью курортные доходы в округе. Но не это было сейчас важно! Виктору было абсолютно безразлично всё, что с мэром случилось потом, имело значение лишь, что он был частью прошлого, был сейчас живым свидетельством – прошлое не умерло, а просвечивало даже в нём, через его, полную достатка и лоска, оболочку. А что при этом всё-таки стал – Мэром! – было приятно.

Виктор почувствовал: он – свой, наперекор очевидной пропасти меж ними. От своего было радостно принять помощь! А ведь много лет Виктор пытался прятаться от тех, кто знал его раньше, и самым тщательным образом, от тех, с кем вместе служил. И с непоколебимым упрямством отвергал любые сочувствие и поддержку.

Сейчас с благодарностью принял голубоватую бумажку с тиснением, которую мэр вырвал из блокнота с кожаной обложкой. На бумажке было написано, куда и когда прийти, к кому обратиться, и даже – телефон мэра. Виктор едва удержался, хотелось прижать бумажку к сердцу. Мэр смотрел удивлённо. Видно, его несговорчивость и попытки сбежать от старых знакомых были хорошо известны.

Мэр снова протянул руку, и Виктор пожал её. Затем мэр повернулся и пошёл к своему мерседесу. Держиморды с облегчением вздохнули, тот, что был слегка поменьше, радостно побежал открывать дверцу. Прохожие, как один, остановились, уставились на Виктора и на отъезжающий мерседес. Снова стало неуютно. Виктор поспешил в спасительный переулок. Появилось желание бросить бумажку на не выщербленный асфальт и прятаться в скорлупу, в которой ничего не трогает. Но, собравшись с силами, засунул листок глубоко в карман, единственный целый в этих штанах, сам латал в нем мелкие дырки.

Виктор почти бежал, снова наверх, в гору. Выше, на изгибах кривого переулка, ветер был сильней. Мощный и плотный, обволакивающий тело, он напоминал далёкий ветер в Баренцовом море. Восемнадцатилетний мальчишка тогда тоже съёжился, забился в скорлупу от гнёта старослужащих, старшин и мичмана, который совсем загонял в первом плаваньи. От тоски по маме и отцу. От мучительной тоски по Галине, которая любила другого. Вот отчего просыпался по ночам, и болело сердце, не от испытаний, унижений и постоянно сдавленного, замкнутого пространства. Он как мог тщательно выдраил офицерские каюты и кают-компанию, и с тоскливой готовностью ждал новой головомойки от мичмана. Но вдруг появился замполит, улыбнулся его чести и рапорту, спросил, правда ли, первый раз на рейде, приказал подняться наверх и смотреть. Подлодка всплыла, и медленно шла по открытому морю. Виктор думал сперва о том, что надо быть мужиком и забыть Галину, и о том, что мичман рассвирепеет, узнав, что он столько стоял без дела. Но ветер ударил свежими каплями моря прямо в лицо, а потом обдул их ласково, и огромный купол неба над головой и плоскость моря, одинаковая, куда ни кинь взгляд, поглотили его, и сбросили тоску и тяжесть. Никогда Виктор не видел ничего подобного! Бесконечное пространство, зелёно-серое, стёртый, затуманенный горизонт и ветер, могучий, полный запаха моря. Тогда понял, что выдержит. Сможет. Понял, что хочет служить только на флоте. Смешно, что мечтал об авиации, а когда определили во флот, в Баренцово из Западной Украины, лишь старался принять три года вместо двух, как подобает. Ему сыну фронтовика, ушедшего в армию в семнадцать лет, а затем двадцать семь лет тянувшего лямку по разным гарнизонам, полагалось служить там, куда направят, столько, сколько положено. А в тот миг понял, какое счастье, что попал сюда. Пусть его, как сидорову козу, гоняет мичман. Пусть старшие издеваются над его старательностью. Он выдержит. И будет офицером только на флоте. Он тогда даже поверил, что Галина будет его.