Белое пятно у берега лимана привлекло моё внимание. Похоже, это была колпица. Довольно крупная. Клюв издали казался странным, голова отливала черным. Не будь тело птицы белым, я бы подумал, что это каравайка. У меня было не так много снимков караваек и колпиц. Я стал осторожно подбираться.

Черная голая голова, черные ноги, черные кончики оперения, клюв каравайки. Я понял кто это. Сперва просто не мог поверить. Священные ибисы уже пару столетий не прилетают в Египет, где их обожествляли. Здесь это нечто почти небывалое. В некоторых учебниках Вы можете прочесть, что из территорий бывшего Союза они прилетали только на Каспий. Я слышал, что в окрестностях лимана когда-то даже гнездились несколько пар, но в Москве орнитологи подвергали это сомнению. Я не предполагал, что увижу в живой природе священного ибиса, я не мог поверить.

Священный ибис позировал мне бесконечно долго. Вы можете увидеть бесчисленные фотографии этих птиц, сделанные в Африке, здесь через много лет я увидел, как стаи ибисов разгребают мусорные кучи. Но никто никогда не делал столько фотографий священного ибиса на лимане в Северном Причерноморье. Птица совершенно не боялась и дала мне возможность выбирать композицию, и я точно знал, как использовать рассветные лучи солнца, почти просвечивающие её белоснежные перья. Я был абсолютно уверен в тот момент, когда снимал, что делаю именно то, что хочу, достигаю именно того эффекта к которому стремлюсь. Я начал в лихорадочном беспокойстве, что птица вот-вот ускользнёт от меня, а продолжал так, словно наша фотосессия могла продолжаться вечно. Я остановился, когда плёнки больше не стало. Но, вероятно, что-либо ещё отснять было невозможно. Только после этого ибис улетел.

Я был пьян от счастья. Грязь лимана, погружаясь в которую я выполнил часть великолепных снимков, облепляла мою кожу, одежду и волосы. Я пошёл к морю, чтобы искупаться и отмыться.

Морская вода освежала и бодрила. Приятнее быть счастливым и довольным собой, когда кожа практически скрипит от чистоты, а не вымазана в лиманной жиже.

Насколько я мог судить издалека, палатки Нади и Оли не было на прежнем месте. Уехали, подумал я.

Я хотел трех вещей одновременно: рассказать Динаре о своей неожиданной удаче, проявить и просмотреть плёнку, забраться в спальник и заснуть. Для исполнения любого из желаний надо было проделать приличный путь через степь. Я решил преодолеть его, как можно быстрее, и отважно полез через косогор холма, где тропы практически не было. Только так можно было сократить дорогу, и без того петляющую вдоль берега лимана и извилистых склонов степных горок. В рощице маслин, через которую рассчитывал подняться, наткнулся на палатки. Обычно здесь не стояли. Или разбивали лагерь ближе к обрыву, чтобы издали было видно – место занято. Сейчас будто нарочно прятались. Одна палатка к моему удивлению была Ромина – тут обознаться было невозможно – он обычно так высоко не забирался, хоть ему и нужно было больше маслин, чтобы хорошенько загадить всё под ними, он практически никогда не менял местопребывания весь сезон, пока был здесь. Вторая, пожалуй – да, вторая могла быть Оли и Нади, или точно такая же. Я замер. Конечно, ну, кто ещё стал бы вставать рядом с Ромой? Значит, мечта Мюнгхаузена сбылась. Пройти тихо или отступить назад к морю? Я не хотел сейчас никого видеть. Да и мне, был уверен, тут вряд ли обрадовались бы.

Вдруг в Роминой палатке завозились. Инстинктивно я опустился в колючки и приник к маслине. Я с детства привык выслеживать осторожных и чутких зверей, и умел стать незаметным. Прильнув к корням дерева оказался на уровне грязной кучки из створок разделанных мидий у самого входа в прекрасный Ромин шатёр, рядом было овальное пятно золы – характерный Ромин почерк. Из палатки практически голышом, только на плечи была натянута свалявшаяся маечка, с трудом зажимая рукой рот и подавляя мучительные конвульсии, второй рукой судорожно давя в область солнечного сплетения, выбралась Оля. Она попыталась бежать, хорошо хоть в противоположную от меня сторону, но поскользнулась, наступив в золу, и упала на одно колено, подволочив его, попыталась подняться и с новой судорогой рухнула на четвереньки, наклонив рот к земле. Она оказалась в очень пикантной позе, обратив ко мне пухлую попку, но стала исторгать ужасные звуки. Её неудержимо рвало. Просто выворачивало наизнанку. До меня донёсся запах желчи, плохо переваренных мидий. Надо было отползать там, где сухостой был высок, и снова ранить своё тело колючками. Меж волнами рвоты Оля едва вздохнув, тяжело стонала, мне стало её жаль. Может обнаружить себя и придти на помощь?