Открыл глаза, очнувшись в другом мире.

– Кира, смотри, музыкантша забыла у нас свою карауку, – сказала Мышка.

Она шагала к барной стойке, держала в вытянутых руках похожий на десятиструнную гитару музыкальный инструмент. Глаза мелкой восторженно сияли, точно она несла не карауку, а кулёк с конфетами. Впрочем, за такую находку от хозяйки инструмента ей наверняка перепадёт пара монет на сладости – уж я прослежу за этим, от меня музыкантша «спасибо» не отделается.

Мы с Мышкой остались в зале кафе вдвоём, поварихи и разносчицы разошлись – теперь мелкая не стеснялась говорить в голос. Я наблюдал за тем, как она бредёт между рядами столов, и улыбался: деревянный корпус местной родственницы гитары почти полностью скрывал собой тело Мышки – из-за него выглядывали только тонкие ноги с острыми коленками и ушастая лохматая голова на длинной шее.

– Ну-ка покажи, – сказал я.

Поманил мелкую пальцем – та ускорила шаг.

Затолкал в рот корку хлеба, вытер о штаны ладони. Забрал у своей подопечной инструмент – тот оказался неожиданно лёгким; уложил его себе на бедро. Провёл рукой по широкому грифу, ощупывая струны. Сразу понял, что пальцы недостаточно ловкие, неразработанные – играть такими будет сложно. Да и струн… многовато – караука хоть и выглядела, как гитара, но длиной струн и их количеством всё же ближе к эльфийской грольте: я играл на такой в Хёльдире, когда обитал там в своей седьмой жизни.

Весёлые были деньки. И эльфийки были замечательными: страстными, романтичными… хоть и ревнивыми. Я вздохнул, пробежался пальцами по струнам – извлёк несколько нот, прислушался к их звучанию.

– Кира, ты умеешь бренчать на карауке? – спросила Мышка. – Ух ты! Не может быть. Сыграй что-нибудь! Пожалуйста. Я не буду смеяться, если у тебя не получится. Правда-преправда!

Она смотрела на меня широко открытыми глазами: яркими, зелёными, как у эльфов. В них отражался огонь фонаря, что горел на стене около барной стойки. Только он и освещал зал. Остальные лампы я погасил, когда разошлись посетительницы, а Мышка прибралась на столах.

– Я… не знаю никаких песен, – ответил ей.

– Не пой, – разрешила мелкая. – Просто играй. Я послушаю. Раньше мама часто играла на карауке. Я сидела рядом с ней, смотрела, как её пальцы дёргают струны… и слушала. Мне нравилось.

– Ты же говорила, что ничего не помнишь о своих родственницах.

Мышка покачала головой. Её золотистые кудри заблестели, словно заискрились.

– Не помню. А мамины руки на карауке вспомнила. Правда-преправда! Я не обманываю. Ты мне веришь, Кира?

Я кивнул, сказал:

– Конечно, Мышка. Занимай место в зале: выбирай, какое нравится. Сейчас я что-нибудь сбацаю. Только чур не смеяться! Ты обещала. Вряд ли смогу играть так же хорошо, как твоя мама. А голос у твоей мамы красивый? Мама любила петь?

Мышка пожала плечами. Оттопырила нижнюю губу.

– Может быть, – сказала она. – Не помню.

Стала перебирать складки моей нарядной красной рубахи, что выглядела на ней, как платье – всегда так делала, когда смущалась.

– Ладно, – сказал я. – Сиди тихо, не отвлекай. Дай мне подготовиться: размять руки. И вспомнить хоть одну мелодию.

Я опёрся спиной о стойку бара, прикрыл глаза. Играть на эльфийской грольте меня учила старшая жена, дочь главы клана Серебряной росы – та самая, что нанесла мне смертельный удар в спину: не смирилась с моими изменами. Эльфийки – они такие… эльфийки. Почему-то считали, что для мужчины пяти жён должно быть достаточно. Не понимали, что каждая женщина по-своему прекрасна. А я любил их всех, не мог выбрать одну и обидеть невниманием остальных.