Марианна вдруг обернулась и стала посреди дорожки, так что ее лицо пришлось на расстоянии аршина от лица Нежданова, – и глаза ее вонзились прямо в его глаза.

– Алексей Дмитрич, – заговорила она, – не думайте, что моя тетка зла… Нет! она вся – ложь, она комедиантка, она позерка – она хочет, чтобы все ее обожали как красавицу и благоговели перед нею, как перед святою! Она придумает задушевное слово, скажет его одному, а потом повторяет это же слово другому и третьему – и все с таким видом, как будто она сейчас это слово придумала, и тут же кстати играет своими чудесными глазами! Она самое себя очень хорошо знает – она знает, что похожа на мадонну, и никого не любит! Притворяется, что все возится с Колей, а только всего и делает, что говорит о нем с умными людьми. Сама она никому зла не желает… Она вся – благоволение! Но пускай вам в ее присутствии все кости в теле переломают… ей ничего! Она пальцем не пошевельнет, чтобы вас избавить; а если ей это нужно или выгодно… тогда… о, тогда!

Марианна умолкла. Желчь душила ее, она решилась дать ей волю, она не могла удержаться, – но речь ее невольно обрывалась. Марианна принадлежала к особенному разряду несчастных существ (в России они стали попадаться довольно часто)… Справедливость удовлетворяет, но не радует их, а несправедливость, на которую они страшно чутки, возмущает их до дна души. Пока она говорила, Нежданов глядел на нее внимательно; ее покрасневшее лицо, с слегка разбросанными короткими волосами, с трепетным подергиваньем тонких губ, показалось ему и угрожающим, и значительным – и красивым. Солнечный свет, перехваченный частой сеткой ветвей, лежал у ней на лбу золотым косым пятном – и этот огненный язык шел к возбужденному выражению всего ее лица, к широко раскрытым, недвижным и блестящим глазам, к горячему звуку ее голоса.

– Скажите, – спросил ее наконец Нежданов, – отчего вы меня назвали несчастливым? Разве вам известно мое прошедшее?

Марианна кивнула головою.

– Да.

– То есть… как же так известно? Вам кто-нибудь говорил обо мне?

– Мне известно… ваше происхождение.

– Вам известно… Кто же вам сказал?

– Да все та же – та же Валентина Михайловна, которою вы так очарованы. Она не преминула заметить при мне, по обыкновенью вскользь, но внятно – не с сожаленьем, а как либералка, которая выше всяких предрассудков, – что вот, мол, какая существует случайность в жизни вашего нового учителя! Не удивляйтесь, пожалуйста: Валентина Михайловна точно так же вскользь и с сожаленьем чуть не всякому посетителю сообщает, что вот, мол, в жизни моей племянницы какая существует… случайность: ее отца за взятки сослали в Сибирь. Какою аристократкой она себя ни воображай – она просто сплетница и позерка, эта ваша рафаэлевская Мадонна!

– Позвольте, – заметил Нежданов, – почему же она «моя»?

Марианна отвернулась и пошла опять по дорожке.

– У вас с нею был такой большой разговор, – произнесла она глухо.

– Я почти ни одного слова не вымолвил, – ответил Нежданов, – она одна все время говорила.

Марианна шла вперед молча. Но вот дорожка повернула в сторону – ельник словно расступился, и открылась впереди небольшая поляна с дуплистой плакучей березой посредине и круглой скамьей, охватывавшей ствол старого дерева. Марианна села на эту скамью; Нежданов поместился рядом. Над головами обоих тихонько покачивались длинные пачки висячих веток, покрытых мелкими зелеными листочками. Кругом в жидкой траве белели ландыши, и от всей поляны поднимался свежий запах молодой травы, приятно облегчавший грудь, все еще стесненную смолистыми испарениями елей.