– Конечно, – промолвил он, – я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае… ваш пример мог бы меня… меня… конвертировать! [17]

Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.

– Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, – вмешалась Сипягина, – и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже… Не правда ли, Марианна?

Все это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.

– Да, тетушка, – отвечала она, – я читаю все, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.

– Что значит молодость! – обратилась Сипягина к Калломейцеву, – вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?

Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.

– Марианна Викентьевна, – начал он, – исполнена еще тем идеализмом… тем романтизмом юности… который… со временем…

– Впрочем, я клевещу на себя, – перебила его Сипягина, – вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.

– И я всем этим интересуюсь, – поспешно воскликнул Калломейцев, – только я запретил бы об этом говорить!

– Запретили бы об этом говорить? – переспросила Марианна.

– Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю… но говорить… тссс! – Он поднес палец к губам. – Во всяком случае, печатно говорить запретил бы! безусловно!

Сипягина засмеялась:

– Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?

– А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они… первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.

Сипягина еще пуще засмеялась:

– Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем…

– Жако, жако, жако, – затрещал попугай.

Валентина Михайловна махнула на него платком.

– Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.

Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.

– Да, – продолжала Сипягина, – Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка… жилка… трибуна.

– C’est parce qu’il est orateur! [18] – сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. – Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну и блестеть привык… ses propres paroles le grisent… [19], а к тому же и желание популярности… Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh? [20]

Сипягина повела глазами на Марианну.

– Я ничего не заметила, – промолвила она после небольшого молчания.

– Да, – продолжал задумчивым тоном Калломейцев, – его немножко обошли на Святой.

Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.

Калломейцев улыбнулся и прищурился: «Я, мол, понял».

– Марианна Викентьевна! – воскликнул он вдруг, без нужды громко, – вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?

Марианна отвернулась от клетки.

– И это вас интересует, Семен Петрович?

– Конечно; очень даже интересует.

– Вы бы этого не запретили?

– Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства – и с надзором за духовенством – сам бы заводил!

– Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом все так дурно шло. Да и какая школа летом!

Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.