очень дикий, очень редкий,

сокол в небо, взмыв, ушёл.

А потом река стихает,

скинув зимний саркофаг.

А потом вода спадает,

укрощая буйный нрав.

То лазурно – голубая,

то свинцовым серебром,

меж брегами отражая,

солнышко, Полярным днём.

И на бережке пологом,

там, с Норильской стороны,

Лодки в ряд, друг к другу боком,

в ожидании волны.

В ожидании сезона, в заполярье,

«Рыбаря»

Как к законному улову,

к браконьерству, втихаря.

Там, законные строенья,

не балки, не гаражи.

Сейфов целое селенье,

в них суровые мужи.

Папка мой из них, суровых.

Сейф у нас роскошный, новый.

В нём хранятся под замком:

сети,

лодочный мотор,

сапоги длиннющие,

вёсла под уключины,

спас жилеты красные,

спас круги прекрасные,

ватники, дождевики

и сигнальные флажки.

Мы даём отмашку ими,

чтоб по курсу обходили,

слева или справа нас,

а не то на абордаж,

с папкой мы готовые,

мужики суровые.

Пусть у нас всего, лишь «Обь»,

но кто видел, не соврёт.

В акватории Валька

скоростнее нет пока!

«Вихрь» простенький. Тридцатый.

Подшаманен был он папой.

Папка с техникой дружил,

Папка технику любил.

В очередь к нему стояли

и проходу не давали.

С малой или большой бедой

обращались все гурьбой.

– Слышь, Игнатьич, выручай!

Дядя Боря, помогай!

Просят, надо помогать.

И отец бежал спасать.

Отложив свои дела:

– Подождёшь, часочка два?

Я перечить не могу:

– Ну, конечно, подожду.

Все здесь папку уважали,

улыбались, руку жали.

Боря – руки золотые!

Это люди говорили.

Я гордился, но сопел.

Погрузившись в кучу дел,

вечно папка забывал,

про потомка. Засыпал

в сейфе, дожидаясь папу.

Нам же на рыбалку надо.

Нам на Ламу, на разливы.

На «Глубоком» – переливы.

А на «Мелком», там изба.

Как тут выбрать? Кутерьма.

Вечно суета с погрузкой,

но «Обушка» на борт узкий,

всё безропотно берёт.

Что отец в неё кладёт.

Примотали спас круги.

Защити и сбереги.

Вёсла на борт и канистры.

И топорик «золотистый»

И палатку не забыть,

котелок, уху варить,

верный чайник закопчённый.

Облачились и готовы.

Встать «Обушкой» на волну,

тяжко опустив корму.

От мотора, от винта.

– Сын, к штурвалу! – красота.

Я мальчишек знаю мало,

шестилетних капитанов.

Я шестилетний карапуз

домой скакал, чтоб есть арбуз.

В Дудинку «Северный завоз»

арбузы с Астрахани ввёз.

И первый мама нам купила,

и… в холодильнике закрыла.

До вечера, чтоб стал холодным,

морозным даже. Благородным.

Я думал вечер не дождусь

и на слюну весь изойдусь.

И чтобы меньше горевать,

пошёл с друзьями поиграть.

Мы пробежались тут и там,

пожарка, стадик, к гаражам

На местный рынок заглянули,

в жаровне семечек надули.

И кто сказал, что там «горелки»?

Мы «семки» лузгали как белки.

Погода класс. Был август сух.

Домой я нёсся. Слеп и глух.

Душа томилась без арбуза,

летел я в предвкушеньи хруста.

Я мимо стайки из ребят

пронёсся пулей. Стоп. Назад.

Они стояли полукругом

и не общалися друг с другом.

Стояли молча. Это «чё»?

Такого не было ещё.

Иду в попытке разобраться,

я тут в авторитете, братцы.

Стоят. Плечами пожимают.

Печальны взгляды. Сострадают.

Что происходит, – чёрт возьми?

Стоит девчонка у стены.

И слёзы катятся по ней,

меня, башки на две длинней.

– Случилось, что?

– Ну… я.…играла. Ключ…

От квартиры… потеряла.

– И это всё? И вся беда?

– Ругаться мама будет…

– Да!

Но это после и потом.

А ты мокришь. Сыреет дом.

Детей пугаешь. Нос опухший.

Пойдём. Съедим по пол арбуза!

Девчонка, носом повела,

представьте, за руку взяла.

Заходим вместе: – Мой подъезд!

– И мой. Живу я тоже здесь.

Я на четвёртом.

– Я на третьем.

Прикольно. Значит мы соседи!

А вмести, съевши арбуза…

подружимся?

– Я, только, за…

С тобой не страшно ничего.

Меня таращило всего.

От чувств доселе не знакомых,

Мне доверяют. Я «кондовый»!