Девочка убежала.

– Мама, я Чудик! Это правда! Смотри, какая красота! – шептал я и теребил лепестки, вдыхал щекочущую пыльцу, щурился, словно цветочная желтизна была солнечным светом.

Мы приехали домой, где все для меня было совершенно незнакомым. Я все еще терся подбородком и ухом о венок.

Вдруг мама с подергивающимся лицом сказала, что чудиками называют больных людей. Нет, не тех сопливых и кашляющих людей, от которых летит во все стороны, а других, которые тихо живут в своем мире, отличающемся от мира «здоровых», где сопли и кашель не являются «неполноценностью». Я не сразу понял, что простуда проходит, а есть то, что на всю жизнь. Но я считал стабильность лучшим из качеств мира, мама же считала это проклятием. Она хотела, чтобы мир видел меня другим. А я слышал только то, что она хотела видеть меня другим. Я закричал. Закричал, словно рождался заново.

Окно в комнате оказалось открытым. Виднелся кусочек майского неба. Я поежился: если мама не закроет окно на ночь, я простыну и стану тем «больным», от которого летит во все стороны.

Я шевельнул своим неторопливым языком (да, я сравнивал скорость его движения с чужими языками, которые виднелись во ртах во время разговора). Мне непременно нужно было произнести «мамочка». Как стыдно и гадко – от обиды я едва не лишился способности называть маму этим словом. Я крутанул колеса по направлению к двери и распахнул ее.

– Сыночек… прости меня…

Мама плакала за дверью, не стесняясь жидкости в глазах.

Мне вдруг показалось, что ее слезы хлынули мне в душу, растворяя границы наших миров. Одно короткое слово, в котором было все: и смех, и слезы, – разбило мамину надежду на то, что я мог стать обычным.

– Ты больше не будешь меня любить? – бормотал я. – Я не такой, да?

– Такой, такой! Чудик ты мой, ты самый такой!..

Когда она сказала это, все стало иначе и все вернулось на место. Я улыбнулся и миру, и маме, которая была его частью. Она вдруг наклонила голову, прислушиваясь к моему шепоту. Меня наполнило до краев. Я почувствовал, что теперь и она видела мир под «моим» углом…

– Да на кой… мне ваш китайский паяльник?! Я всю жизнь советским весь дом выручаю! Забирай, не надо мне!

Редкие волосы на затылке Афанасия Карповича подрагивали, а сам он трясся от возмущения.

– Пап, ты же сам говорил, что он чудит. Вот я тебе и привез. Не понравится – так…

– Говорю тебе – забирай! – перебил электрик «в отставке». – «Чудит»… Это ты чудишь! Ну кабель пару раз резанул, так паяльник ни при чем, глаза… руки уже не те… Эх-эх…

Славик держал паяльник, не зная, как поступить. Перед глазами стояла картина, как пожилой отец, всем телом склонившись с лупой над очередной электронной «задачкой», сосредоточенно хмурился, не дыша касался жалом паяльника проводов, платы… Затем радостно хлопал в ладоши, гордо выпрямлялся, молодея на десятки лет, и кричал матери Славика в соседнюю комнату: «Ну что, сделает кто чаю мастеру?»

Славик вошел в свою бывшую комнатку, которая теперь служила отцу мастерской. Повсюду были аккуратно разложены спичечные коробки, подписанные отцовским почерком – один в один чертежный шрифт. Провода, кабели были смотаны по цветам и диаметру. Эта упорядоченность умиротворяла не только отца, но и всех домочадцев. «Порядок в доме – порядок в голове», – говорили Славику и отец, и мать.

Советский паяльник лежал на самом видном и почетном месте, сверкая жалом. Горделивый, пусть и с «поведенным» пластиком и кабелем, перелатанным синей изолентой, он был похож на ветерана, чьи затянувшиеся раны вызывали только большее уважение, свидетельствуя о пройденных боях.