Она. Но в расширенном списке был «Гольден»! Это недостоверное документирование!

Он. Это ты виновата! Нужно было посмотреть, что «Гольдена» нет в продаже в магазинах нашего района.

Она (почти с плачем). Я смотрела – был.

Он. Значит, напишем объяснительную. Всегда делай скриншот.

Она. У меня автоматически все скриншотится.

Он. Тогда по этому пункту все хорошо.

Она. Ты меня любишь?

Он.?

Она. Ты меня любишь?

Он. Зачем ты подставляешь меня?

Она. Мне надоело. Ты меня любишь?

Он. Ты же знаешь, какие вопросы можно и нельзя задавать. Говори то, что можно подтвердить документально или измерить.

Она. Любовь можно измерить.

Он. Можно будет через год, когда разработают сыворотку правды. Если сейчас я скажу, но не смогу подтвердить, что люблю тебя, меня привлекут по статье 456-789-246 и отправят в изолятор на пять месяцев.

Она. Говори, что думаешь! Я хочу услышать о твоих чувствах, даже если это запрещено, даже если их нельзя подтвердить. Говори, что думаешь!

Он. Я не буду сегодня в три часа дня на Солнечной, 10.

– Я Чудик, Чудик! – кричал я, силясь дотянуться до двери комнаты в полуметре от коляски.

Мама застыла на месте. Ее глаза, казалось, изменили форму и цвет, вся она стала иной.

Меня заплела боль, навязчивая, волокнистая. Она скрыла все, что мне нравилось или отвращало, – все вдруг уравнялось. Нет, я не позволю этому стать моей реальностью! Я захлопнул дверь и закрыл глаза, делая вид, что я сам нарочно установил между собой и миром эту явную границу. Внешнее бытие прервалось, остановилось, исчезло.

– Я Чудик! – совсем охрипнув, прошептал я.

Каждое утро мама открывала окно в палате, впуская воздух и солнце, и каждый вечер закрывала его. Вот что такое стабильность, вот что дает ощущение того, что все в порядке, – предсказуемость любимого человека. И я был до предела счастлив. Я любил это состояние наполненности, будь оно даже иллюзией того, что это навсегда.

Мама была единственной из мира людей, с кем я был знаком, не считая врачей. Но разве можно было принимать их в расчет? Деловые, внимательные, равнодушные. Все их эмоции были относительными – когда спины врачей поворачивались, а следом на их лица натягивались улыбки, у мамы в то же время уголки губ словно веревочками тащило вниз. Когда я спрашивал ее об этом, она опускала глаза и говорила: «Они просто обычные люди…»

Так было два года. Я не знал не только других людей, но и всего мира за окном палаты. Я ничего не помнил, что было до больницы… И вот мы выбрались из лабиринта больничного двора. Накануне мне исполнилось пять.

– Милый, хочешь пирожок с яблоками?

Она отошла, оставив меня под развесистым деревом, которое стояло в пыльной асфальтовой кладке, а земля у ствола напоминала залитый свежей смолой гравий.

– Эй, Чудик! – вдруг услышал я и посмотрел в ту сторону, откуда донесся звонкий голос.

Так я получил свой псевдоним. Нет, не кличку, а именно псевдоним. Клички дают для издевки. А та девочка, смеющаяся, с веснушками, была такой чудесной, такой милой, что не могла хотеть меня обидеть. Она была лишь подтверждением того, что говорила мама: я был другим. Первая же девочка поняла это с первого взгляда!

Я немного откатился от бордюра, чтобы коляска могла развернуться на сто восемьдесят градусов. Мне удавалось делать это так точно, словно я всем телом чувствовал эти крохотные деления пространства.

Смеющаяся девочка – я до сих пор согреваюсь той радостью, которую она мне внушила, – набросила на меня перекошенный венок из одуванчиков. Он был так велик, что соскользнул мне на плечи. В нем были поникшие от плетен и я бутоны из которых во все стороны торчали лепестки, а раскрытые глаза – или, скорее, рты – только что сорванных головок на тонких стеблях дышали незнакомым ароматом: я никогда не рвал цветы. Они росли так низко у меня под ногами, стоявшими на маленькой ступеньке. Я обомлел, прислонился ухом к мягкому венку. Голова моя всегда была скошена набок, отчего все в мире являлось мне под наклоном. Впервые мое ухо осязало красоту и нежность.