На тумбочке рядом, в тусклом свете лампы, лежали два предмета, притягивающие к себе внимание, как два магнита: её серёжка в виде маленького серебряного слоника (подарок на её 23-летие, который он выбирал с особой тщательностью, зная её любовь к этим животным) и вырванная страница из её дневника. Тонкая бумага по краям была неровной, будто её вырвали в порыве отчаяния. Чернила расплылись от капель чего-то, очень похожего на слёзы, заставляя строки дрожать и терять чёткость: «Я не хочу умирать. Я просто не могу жить. Как вода не может гореть». Слова врезались в мозг, как осколки стекла, причиняя невыносимую боль.

За ширмой медсестра негромко напевала что-то знакомое. Сначала Макс не мог разобрать мотив, но потом узнал его. Это была его песня. Та самая, которую Алиса всегда пела в душе, когда думала, что её никто не слышит, и которую он мысленно называл «её песней». Ту, которую он написал всего неделю назад, вдохновлённый её смехом и солнечным светом в её волосах, и которую он ещё никому не играл, планируя сделать ей сюрприз.

– Откуда вы знаете эту песню? – прохрипел Макс, с трудом ворочая языком. Голос звучал слабо и чужеродно, словно не принадлежал ему.

Медсестра медленно повернулась, и застывшая на её лице улыбка показалась ему неестественной, пугающе пустой. В её глазах не было ни тепла, ни сочувствия.

– Какая песня? Я ничего не пела, – ответила она монотонно, словно заучив эту фразу наизусть.

Он сорвал капельницу, не обращая внимания на острую боль в руке. Холодный, гладкий линолеум коснулся его коленей. Ноги подкашивались, но он упорно двигался к окну, к свету.

В окно стучали – не ветер, а чьи-то нетерпеливые пальцы. Четкие, ритмичные удары, словно отбивающие знакомый такт.

За стеклом, в зыбком свете уличного фонаря, стояла она. Алиса. Бледная, призрачная, словно сотканная из лунного света. Её губы шевелились, формируя беззвучные слова, которые он почему-то отчётливо услышал: «Найди меня». И в этот момент Макс понял, что это не просто галлюцинация, вызванная лекарствами. Это зов. И он должен ответить.

Макс ударил кулаком по стеклу. Оно должно было разбиться – он бил изо всех сил, вкладывая в удар всю свою отчаянную надежду. Но стекло лишь дрогнуло, издав глухой, жалобный стон, и осталось невредимым, словно насмехаясь над его беспомощностью. Закалённое, проклятое стекло.

Когда в палату, словно всполошённые муравьи, ворвались врачи и санитары, на подоконнике, словно осколок разбитой реальности, лежала единственная улика – мокрая роза с поникшей головкой. Её острые, как иглы, шипы оставляли на идеально гладком пластике кровавые следы, причудливо извиваясь, как чернильные потёки на чистом листе бумаги, испортившем его своей нежданной трагедией. Макс почувствовал, как холодный, бездушный больничный линолеум неприятно впивается в его босые ступни, словно пытаясь приземлить его, вернуть в рамки этой серой, стерильной реальности. Санитары – двое мужчин с потрёпанными лицами ночных сменщиков, на которых навеки отпечатались тени бессонных часов и чужих страданий, – впились пальцами в его плечи, грубо сдавливая кости, но он вырвался с яростью загнанного зверя, готового на всё, лишь бы доказать свою правоту. Шипы розы, словно живые, мстительно вонзились в ладонь, и тёплая густая кровь медленно потекла по запястью, оставляя на коже алые дорожки, похожие на тонкие трещины в хрупкой фарфоровой чашке, грозящие разрушить её целостность.

– Вы не понимаете! Она была здесь! – его голос сорвался на хрип, полный отчаяния и бессилия, эхом отражаясь от холодных кафельных стен пустого коридора. Эхо, словно насмехаясь, повторяло последнее слово снова и снова, пока не растворилось в мерцающем, неестественном свете люминесцентных ламп, которые, казалось, вытягивали из окружающего пространства последние остатки тепла и надежды.