Решетников там целыми днями работал и рисовал. И когда они вернулись в Москву, он эти рисунки тут показал, опубликовал и сразу стал знаменитым художником. Потом ещё он написал картины, и его приняли в Академию художеств. И нам он говорил: вот, ребята, если вы тоже будете жить активно, не пропьёте свой талант, не прогуляете его, а будете рисовать и своими рисунками приносить пользу государству, тогда вас оценят.

Конечно, вот такие встречи и беседы оставляли глубокий след в сердцах маленьких художников, они формировали души ребят и повышали моральную планку их будущей работы.

Ребята учились очень старательно. Среди наших классов «А» и «Б» (мы так и шли – третий класс «А» и «Б», четвёртый, пятый, шестой, седьмой, выпускной) почти половина ребят получили золотые медали. Многие другие окончили с серебряными медалями. Родители, конечно, со своей стороны помогали, но делали это, надо сказать, тайно и очень умело. Так что никто в классе не знал, что, например, ребёнок, который отвечал урок, накануне перед этим дома занимался с этим же учителем, то есть за плату учитель проводил с этим ребёнком дополнительные занятия. Прорабатывали они какой-нибудь параграф, или какую-нибудь задачу, или теорему. А на другой день учитель как бы невзначай спрашивал: кто ответит на этот вопрос? – И тогда этот мальчик подымал руку и говорил: можно мне? (Он проходил к доске, бойко отвечал и, таким образом, ходил в отличниках.) А у интернатских ребят не было возможностей нанимать учителей, да и не все уж так прилежно готовили уроки. Бывало, что ребята играли в футбол целый вечер во дворе, или в волейбол в спортзале.

После рисунка и живописи был перерыв на обед, а потом начинались общеобразовательные уроки – русский язык, литература, математика, физика, химия, физкультура. В физкультурном зале мы бегали, прыгали через коня, подтягивались на брусьях и на кольцах, по верёвкам лазили – это был огромный спортивный зал. В общем, мы там жили как в каком-то раю под колпаком. То есть государство делало всё, чтобы мы не видели реальную жизнь, которая окружала школу. Вот, например, с одной стороны нашей школы находился народный суд, где разбирались уголовные дела и всякие другие. Но никто никогда не ходил в этот суд. Видели, что там расположен суд, но воспитание подсказывало, что это было что-то такое нехорошее.

Достоевского в школе тогда не проходили, потому что жизнь обратной стороны медали не входила в программу школы. Москвичи у себя дома имели гораздо больше возможностей услышать разные мнения и суждения, чем интернатские ребята. Интернатские дети, кроме занятий, ничего больше не видели. А московские ребята были более начитанные, развитые и даже в политике имели свои мнения. Я помню, в школе учился Олег Целков, он был москвич. В одной из своих композиций (он назвал её «Песня») он нарисовал палубу парохода, и там люди как бы отдыхали и пели хором песню. Но песню, видимо, пели грустную, и лица у всех были понурые. И сразу же придрались к этой его композиции – почему такие грустные лица? Он что-то ответил, им не понравилось, и, короче говоря, поставили ему двойку. И я не помню, окончил ли он школу или его отчислили.

В дальнейшем этот художник сформировался как диссидент, который презирал русское искусство. И я думаю, что на начальном этапе причиной этому явилось отношение к нему в нашей художественной школе. Он в дальнейшем стал рисовать «целковитов», так он называл идиотов и ужасных дебилов, которых можно увидеть только в каких-нибудь психбольницах для неизлечимых. Такого типа лица он изображал на огромных холстах и продавал их по доллару за сантиметр. Этот Целков эмигрировал во Францию и стал известным художником.