Вообще отец умел приспособиться к жизни. На фронте он был связистом. Когда мы стали здесь жить на 2-й линии, у нас даже свет сначала отсутствовал. А на улице стоял электрический столб. И отец где-то нашёл металлические кошки, залез на столб на самый верх, разобрался в проводах, которые шли во все стороны ко всем домам, и как-то провёл свет в наш дом. Я уже говорил, что и печку он мог сложить, и полы перестелить. Сам выкопал во дворе погреб (я ему там немножко помогал). Он говорил: Ген, ты только не прислоняйся спиной к сырой глине, потому что тебе кажется, что жарко, а у тебя спина незащищённая, можешь простудиться. (Это он говорил, потому что я действительно был болезненный и часто кашлял.)

Зимой у нас морозы стояли под сорок градусов, это как бы нормально зимой, и я ходил чуть ли не нараспашку. У меня до сих пор такая привычка осталась, я зимой хожу в свитере и пиджаке, и пиджак не застёгиваю, хотя все ходят в Москве тут в шубах, в шапках, с воротниками, одевают ещё шарфы до пола. А я иду в пиджачке, а если и повязываю шарфик, то это больше для фасона, мне и так не холодно, я привык, потому что в Сибири бывали морозы и пострашнее.

В баню мы с отцом ходили за несколько кварталов. Она находилась (по рассказам) в старинном здании бывшего банка, здание украшали скульптуры, кариатиды, портики, мраморные колонки, разные узоры и завитушки. А наверху стояли металлические башенки, опоясанные такими же металлическими ленточками, и оттуда вверх тянулся шпиль с флюгером.

Баня была трёхэтажной и стояла на углу. Когда мы туда приходили, там всегда собиралась большущая очередь. Вообще после войны везде были очереди. Мы стояли на первом этаже, потом по лестнице постепенно поднимались на второй этаж, дальше очередь поворачивала на третий этаж, и только после этого уже люди попадали в баню. Конечно, когда я стоял в этой очереди, я тоже рисовал огрызками карандашей мужиков со своими свёртками, хотя там было темно. Женщины в баню приходили с детьми и в основном с тазами, они там у себя в женском отделении заодно и стирали что-нибудь.

В мужском отделении в большом зале стояли лавки, на которых люди раздевались. Шкафов не было, просто раздевались, оставляли своё бельё на лавке, и банщица давала с собой номерочек. А после мытья он должен был совпасть с тем номером, под которым лежала наша одежда. Всё было открыто, легко можно было взять соседнюю одежду, или ботинки поменять, или ещё что-нибудь (я так думаю). И ещё по этим номеркам нам выдавали тазы.

И вот мы входили в огромное моечное помещение с металлическими лавками, но негладкими, а как бы из мелких камешков. Посреди зала находились стойки с кранами горячей и холодной воды. Они тоже были какие-то мраморные с узорами, и даже краны казались узорчатыми. В общем, всё выдавало какой-то купеческий стиль. Отец меня учил: Гена, голову надо мыть в трёх водах… сначала помой голову горячей водой, следом намыливай ещё раз, опять смывай. А потом уже пойдёшь в душ. (Душ стоял отдельно, там люди тоже мылись).

Я смотрел на мужские тела и не переставал удивляться, почти все мужики были выколоты. Иногда наколки представляли прямо целые картины и на спинах, и на руках, и на ногах. И я так понял, что наш Омск – город заключённых. Мы с отцом, может, были единственными без наколок на фоне всех остальных. Казалось, что всё это были люди, прошедшие лагеря, сидевшие там подолгу. Так вот на улице под одеждой ничего не видно, а в бане всё это обнажено. Каких только наколок не было… и хулиганские, и серьёзные. На спине обычно рисовали соборы с куполами, с крестами, на руках тоже колокола изображали (это значило сидеть «от звонка до звонка»). Звёзды на коленях означали «никогда не опущусь на колени перед властью». В общем, это были всё такие свободолюбивые люди, с гонором… я не опущусь на колени, я никогда руки не подам…