Первые блокноты для рисования

Карандашей у меня больших не было, рисовал я огрызками и всегда носил с собой бритву, чтобы затачивать эти маленькие карандаши. Я ими рисовал и чинил их до таких размеров, что они и в руке уже не помещались, эти совсем маленькие огрызки другие люди давно бы выбросили. Такую привычку я сохранил и в Москве и всех этим очень удивлял в художественной школе.

Ещё отец меня сразу учил: ты не должен пользоваться резинкой, чтобы исправлять. Ты должен сразу всё рисовать точно. Если хочешь что-то изобразить и боишься, что ошибёшься, ты рисуй сначала жёстким карандашом, типа Н, намечай всё этим карандашом. Потом, когда ты убедишься, что всё более-менее правильно, бери помягче карандаш, типа М, и уже прорисовывай точнее и точнее, пока наконец ты не сделаешь точный рисунок того предмета или места, которые находятся перед тобой.

Дома он мне, например, ставил банку с водой на стол и говорил: нарисуй мне эту банку с водой. (Я садился и рисовал.) В другой раз говорил: нарисуй вот это. (И кладёт на стол то брюкву, то картофелины разные, то череп.) Не знаю уж, откуда он череп принёс, но он был у нас дома, я этот череп рисовал.

Полати для сна

Вообще искусство мне очень нравилось, даже его запах. У японских альбомов, например, был какой-то необыкновенно приятный запах. А от чешских карандашей «Кохинор», которые потом отец мне привозил из Москвы, исходил такой сандаловый запах, что я даже не хотел ими рисовать, потому что я боялся, что я потрачу эти карандаши, и больше не будет уже у меня такого чуда. Я их прятал.

Спал я… вот когда входили мы во входную дверь, то там шла перегородка между кухней и комнатой, тонкая стенка. И наверху, повыше дверей, отец между стен соорудил настил из досок и положил туда шубы, одеяла, подушку, и там я спал. Залазил я туда по вертикальной стене, на которой отец набил поперечные реечки. От света у меня там висела занавеска, которую расписала узорами опять же мать. Она везде, где могла, или табуретку разрисует цветами, или лавочку раскрасит какими-нибудь розами. Вообще мать всё расписывала в этой нашей комнатке, у нас было очень уютно. Так мы жили.

После войны у отца с матерью сначала не было детей. Детей не было не по вине матери, а потому что отец воевал столько лет… 39-й, 40-й, 41-й, 42-й, 43-й, 44-й, 45-й, 46-й… Восемь лет он воевал. А я слышал, что на фронте солдатам подмешивали что-то в пищу, какой-то порошок, чтобы отбить у них половую энергию, чтобы их ничего не отвлекало на войне и чтобы они не могли общаться с женщинами при освобождении очередного населённого пункта. Но оказалось, что этот порошок (если такой существовал) продолжал своё действие и после войны. Так, отец из Уссурийска забрал нас в начале 46-го года, но детей у них с матерью не было до 48-го года. И он очень переживал, что эта бездетность у него останется навсегда.

С сёстрами

Но тут, на его счастье, мать забеременела, и в 48-м году появилась ещё одна девочка у нас, которую они назвали Лена. Это стало его счастьем, что он после войны смог родить девочку, больше у него детей не было. Отец эту Лену безумно любил, он просто обожал её, всё время и на руках носил, и целовал, и рассказывал ей всё, что знал об искусстве, о жизни… в общем, просвещал, брал с собой в мастерскую и везде. Но Лена пошла потом по музыкальной линии и стала концертмейстером.

А когда она была маленькая, отец сам сделал ей кроватку на полукруглых полозьях. В общем, эта кроватка раскачивалась и укачивала Лену. А поскольку мне всё равно надо было рисовать, то меня заставляли сидеть дома и следить за этой девочкой. Я качал её, чтобы она спала, я перестилал её, когда она была мокрая. Если она что-то наделает под себя, я тоже убирал и подмывал её. И я помню эту Лену, как она маленькая, совсем крохотная ещё была, как мать укладывала её поперёк кровати и осматривала – не запрели ли подмышки у неё, нет ли красноты между ножек, и присыпала её своей пудрой, которой она иногда пудрила лицо. (Была такая мода послевоенная – пудриться и немного губы красить.) Потом Лену пеленали и перевязывали ленточкой, во рту у неё находилась соска. И вот её клали в кроватку, закрывали, и я должен был её укачивать целый день.