Отец знал, что это художественная школа, потому что она сразу бросалась в глаза при приближении к Третьяковской галерее. Он зашёл в эту школу и узнал условия приёма.

Когда он вернулся из Москвы, собрали домашний совет. Отец, мать и я сели чинно за стол, и отец стал говорить: давайте решим, что делать с Генкой, он уже стал большой, 12 лет. В его возрасте… вон у Безуглова сын работает вместе с отцом, делает в фонде вывески, крупными буквами пишет разные названия для магазинов и ателье, получает деньги. Так что Генка тоже может зарабатывать и не быть нам обузой.

Но, говорит, я ездил в Москву, и есть ещё один вариант – отдать его учиться в Москву. Такие же школы существуют ещё в Ленинграде и в Киеве. (Три школы всего тогда были в Советском Союзе с интернатами на полном обеспечении.) И отец меня спрашивает: что ты хочешь? Будешь работать, зарабатывать деньги или поедешь учиться? – Я отвечаю: я хочу учиться. – И отец тогда говорит: если учиться, то нужно готовиться к этому, потому что это не простая школа, а там учат высокому профессионализму, своих детей туда стремятся устроить самые выдающиеся люди. И чтобы тебе туда попасть, надо пройти серьёзную подготовку, чуть ли не целый год работать здесь каждый день и каждый час.

Конечно, в этой школе не обходилось без влияния, без нажима на преподавателей, школа же не резиновая, не могла всех принять. Поэтому устраивались конкурсы. Но первоначально она задумывалась как школа для талантливых детей со всей России. Специально посылались художники в удалённые окраины, в провинции России, в Казахстан, в Киргизию, в Якутию, в Сибирь для того, чтобы найти талантливых детей. Потом их привозили сюда на полное обеспечение, где они ни о чём не думали, ни в чём не нуждались, а только рисовали и серьёзно изучали искусство, чтобы потом попасть в художественный институт, при котором находилась эта школа. А институт уже являлся резервом Академии художеств. Государству нужны были художники, прославляющие социалистическое отечество. Вот такая стояла задача.

И когда отец зашёл в эту школу, он как бы попал в точку, потому что Омск считался и провинцией, и глухоманью. (Его название расшифровывалось раньше «Отдалённое Место Ссылки и Каторги».) Отец сказал в школе, что сам он художник, что у него есть ребёнок, и спросил, можно ли его привезти в школу. – Ему ответили: готовьте, потом посмотрим.

Вот он нам с матерью всё это сказал. И я тогда уже из мальчишки, который рисовал всё подряд и по настроению (иногда хотел рисовать, иногда не хотел рисовать), превратился в мальчика, который начал упорно работать над одной целью – выдержать экзамен в художественную школу. Отец узнал, что на экзамене ставится натюрморт для акварели, потом делается рисунок с натуры, и ещё композицию надо было придумать. И отец мне сказал: теперь у тебя помимо рыбалки, товарищей и игры в бабки, есть задание на день – сделать одну акварель.

Отец сшил для меня альбомы. Один альбом он мне сделал для акварели, другой – для длительных рисунков, и небольшие блокнотики сшил для набросков, которые помещались у меня в кармане пиджачка. Эти наброски я должен был делать везде – в очереди, где я стоял за хлебом или за керосином, на рынке, куда я ходил продавать брюкву, на рыбалке… везде, где бы я ни был, я должен был рисовать в этот блокнотик наброски карандашом. Иногда я рисовал в японских альбомах в клеточку, которые мы привезли ещё из Биробиджана, там по краям страниц шли надписи, иероглифы эти японские. И ещё отец подарил мне набор акварели, который привёз из Германии в качестве трофея. Это была чудесная коробочка с эмалированной крышкой и створками, которые использовались как палитра.