На похоронах Гарри кто-то подвел к Рут маленькую застенчивую женщину с сухими глазами. Они назвали ее «юной самаритянкой». До этого момента Эллен Гибсон была воплощением принципа человечности и случайного стечения обстоятельств, теперь Рут познакомилась с ней как с человеком, присутствовавшим при смерти Гарри. Она казалась подростком, хотя у нее было двое сыновей. Эллен не позволила Рут ее благодарить, Рут не позволила Эллен высказать сожаление. Женщины долго держались за руки, пока вокруг бурлили похороны, словно надеясь передать друг другу любовь, которую было трудно объяснить ввиду непродолжительности их знакомства.

Теперь, когда Гарри не было уже пять лет, Рут была готова согласиться с тем, что добрые незнакомцы могут материализоваться и любить ее просто так, по причине своей доброты. Доказательством тому служила Эллен. Почему бы такой не быть и Фриде Янг? Женщина иного склада убедила бы себя, что Гарри – так или иначе присутствовавший в ее жизни – прислал Фриду, чтобы она заботилась о его жене. Но не Рут, которая испытывала смутный оптимизм по поводу загробной жизни, но никогда не была фантазеркой. Она чувствовала свою близость с правительством и была готова признать, что оно может прислать ей Фриду как результат долгой, благоразумной и законопослушной жизни. Рут и Гарри никогда не уклонялись от налогов. Дороги! Библиотеки! Школы! Социальные работники! Разумеется, Гарри не посылал Фриду, но Рут казалось, что он одобрил бы ее появление. А также ее сыновья, их жены и Эллен Гибсон, которая время от времени забегала к ней с пирогом или новой книжкой. А Рут любила одобрение. Оно облегчало жизнь. Делало ее блаженно ординарной. Ей вдруг захотелось выругаться. Тем не менее одобрение все равно ей нравилось.

После того как Фрида и такси уехали, Рут осталась предоставленной самой себе. О, это нежное пространство дня, заполнение всех этих приблизительных часов. В столовой она осмотрела Фридин чемодан, от которого исходил какой-то дерзкий запах, – старомодный кремовый чемодан, похожий на тот, с которым Рут сошла с парохода в Сиднее в 1954 году. Запертый чемодан был тяжелым. На секунду Рут забеспокоилась, не спрятана ли в нем бомба, осторожно пнула его ногой, и ей показалось, что она услышала плеск жидкости в бутылке. Это ее ободрило. Рут подмела песчаную дорожку, исполняя свой прежний договор с волнами, которые считала из окна. Потом, дав спине отдохнуть, наблюдала за морем. Съела тост с сардинами. Долго принимала душ, сидя на пластиковом табурете, который Джеффри купил во время своего последнего визита.

Все это время она думала о тигре. И о тех периодах своей жизни, когда она испытывала нечто похожее на нынешнее предчувствие последствий для себя лично. Она вспомнила свое миссионерское детство, когда ей постоянно говорили, что она принадлежит к избранным, к королевскому священству, к людям Господа. Теперь эта жизнь представлялась ей полной глубочайшего смысла: ее отец лечил больных и спасал их души, цветы распускались в бесполезном изобилии, и всего было слишком много – солнца, зелени и любви. Ее родители прекрасно пели, и каждый вечер мать играла псалмы на отсыревшем пианино. Рут, читая письма своих кузенов из Сиднея, испытывала жалость к ним с их заурядной жизнью. Ее родители были призваны к служению, и она призвана вместе с ними. Ее назначили быть чужестранкой в чужой стране. «Как горек путь радости», – повторяла она себе. Она это где-то прочла. В то время нельзя было терять ни секунды. Даже когда она повзрослела, и яркий влажный свет Фиджи уже не так ее слепил, и свет псалмов тоже померк, Рут оказалась вовлеченной в нечто важное. Она влюбилась – разумеется, она влюбилась – в мужчину по имени Ричард Портер. Она была неопытной, стыдливой и поглупевшей от любви, она не справлялась с ней. Это тоже походило на сон. Каждую ночь ей снились необузданные, невыносимо приятные сны. Ночью она вкушала собственное тело, а утром поедала скудный завтрак.