Я ничего не говорю. Вчера я ударил Йоханна за богохульство, но у Бертрама, по крайней мере, хватает ума говорить так тихо, что его слышу только я.

– Я всегда считал, что это вроде как обман, – говорит он, понизив голос. – Я имею в виду, нельзя не заметить, что, когда мужчина хочет другую жену, проще сжечь настоящую как ведьму, чем получить одобрение папы римского на развод. Если в городе два пекаря, один обвинит другого в колдовстве, чтобы не было конкуренции.

Обвинения, которые разносятся по Триру, подпитываются жадностью и страхом. Если хочешь получить выгоду, нужно просто зажечь спичку. Если ты чем-то отличаешься от остальных – кажешься слишком шумным или слишком тихим, слишком сильным или слишком слабым, – тебя отправляют на костер.

Все мы – каждый житель епархии – причастны к этому. Пока архиепископ проповедовал об очищении города от греха, мы только наблюдали. Сначала он запретил въезд в город протестантам, затем евреям. В Трире должны жить только католики.

Но этого оказалось недостаточно.

Затем настала очередь ведьм. Но их не запретили – их стали убивать. Теперь, когда уже слишком поздно, в городе зреет недовольство. В Трире остались хорошие люди, готовые сражаться. Но они только шепчут о бунте. Им нужно что-то погромче ревущего пламени, чтобы подтолкнуть к восстанию.

Однако страх пока сдерживает сопротивление. Архиепископ поступил хитро. Разделил людей, заставил их чувствовать себя одинокими. Дал понять, что, если они не подчинятся, их заклеймят как ведьм.

И сожгут за колдовство на костре.

Я понимал это с самого начала, когда мою кричащую мать бросили в огонь.

Но я думал, что, возможно, другие – даже в отрядах хэксэн-егерей – просто охвачены паникой и не видят правды. Вот почему, как я предполагал, на роли, которые вызывали ужас у мужчин, назначали мальчиков. Юношей радикализировать легче, можно было ожидать от них слепого послушания.

Хильда понимала это. И, благослови ее Бог, умоляла меня перед своим арестом не чтобы спасти себя, а чтобы попытаться спасти других. Чтобы заставить охотников понять: невиновна не только она, но они все.

Но Бертрам явно знает правду. Несмотря на то что ему говорили о колдовстве, он никогда не верил в него.

И все равно разжигал костры.

– Интересно, будет ли она гореть иначе, чем другие, – говорит он с любопытством.

Я смотрю на него из-под капюшона.

– Если ты с самого начала знал, что сожженные на самом деле не были ведьмами, почему ты все еще носишь плащ?

Бертрам пожимает плечами, черная ткань колышется.

– Это работа, – говорит он.

К моему горлу подкатывает приступ тошноты.

Я видел зло – коммандант Кирх не поднялся бы на вершину карьерной лестницы, если бы точно не знал, что делает. Палач хвастается богатством, которое он заработал, участвуя в судах над ведьмами. Он знает, что делает. Он наслаждается жестокостью, которая приносит ему прибыль. Архиепископ, возможно, самый злой человек из всех, кого я знаю, ведь он все это придумал.

Я видел зло.

Но до этого момента, до разговора с Бертрамом, я и не осознавал, как часто зло носит маску сострадания.

Трир раскинулся на западе, шпили церквей устремляются в утреннее небо, сияя за городскими стенами в ореоле святости.

Мост через Мозель ведет к восточной городской стене, по этой дороге проходит самый оживленный транспортный поток в город. Но вне городских стен тоже есть здания, построенные из камня, который уже крошится, много веков назад, другие – это временные деревянные конструкции.

А еще здесь римские руины.

Вместо того чтобы направляться к воротам, я увожу отряд с главной дороги, направляюсь к восточной части Трира, за пределами крепостной стены. Слева возвышаются руины древнеримских бань, покрытые обломками и щебнем, оставшимися после того, как люди разворовали каменные блоки.