Роману этого типа ума привычно не хватало, поэтому к зимней сессии он снова барахтался на грани отчисления. Марья Петровна надела строгое синее платье под цвет глаз, и снова попросила двоюродную сестру всё уладить; муж её был проректором. Друг Романа не без зависти смотрел на такое положение дел: ему отец со всей прямотой объяснил после поступления, что, случись что, они с матерью дождутся его с воинской службы, и, зная отца, Артёму не приходило в голову в этом сомневаться. На первых курсах всё давалось легко, но на пятом он, бывало, засыпал над учебниками в самом прямом смысле – положив на них голову под жёлтым светом настольной лампы. Восхищение лёгкостью, с которой относился к учебе Роман, постепенно уступило место затаённому глухому раздражению. Желать зла другу – отвратительно, думал Артём, и всё же срежься Ромка капитально, вылети из университета, окажись в шинели где-нибудь под Мурманском – как было бы приятно!

Тут же одёргивал себя – нельзя же так думать, они друзья! Но Артём не раз ловил себя на мысли о том, что в известной басне он сам – муравей, который зачем-то пытается дружить с легкой, порхающей стрекозой, которая, едва закрыв дверь, забывает о его существовании. Ромка легко раздавал обещания и тут же забывал их, обещал прийти и не приходил, зато мог заявиться туда, куда не звали, и стать звездой вечера: ему всегда были рады, наливали, он много и смешно шутил, девушки вздыхали по нему с гимназии, и к концу университета его жизненный опыт по этой части был несоизмеримо больше опыта Артёма; к тому же, не обременяя себя страданиями, Рома, кажется, не испытывал печали при расставании или угрызений совести – при измене. Иногда Артём из глупого чувства противоречия не общался с Ромкой – и каждый раз убеждался, что тот был настолько увлечён очередными проделками, новыми друзьями или охмурением девицы, что даже не заметил разницы.

Будучи человеком практическим, Артём сделал для себя вывод: друзья друзьями, приятели – приятелями, а женится он на человеке, чей список друзей не будет включать в себя половину университета. Всё чаще мысли его возвращались с Соне: они были знакомы с первых курсов, когда та была совсем ребенком; теперь же он ловил себя на том, что в доме Янтарских в первую очередь искал её. Большие серые глаза, спокойное, мягкое лицо, старомодная коса – русая, густая, доходящая до пояса.

Сонечка часто перекидывала её на грудь, словно героиня старых русских сказок. Софья иногда тоже заплетала косу, но и по Софье, и по перекошенной косе было видно, что всё это делалось в угоду матери.

Перед Рождеством они с Соней столкнулись на ярмарке: пахло пряностями и хвоей, и пар поднимался вверх от самоваров с горячим вином и медовухой. Сверху валил снег и тут же таял; Сонечка была в вязаной белой шапке на манер гномьего колпака и, завидев Артёма, заулыбалась:

– Месье Васильев!

– Пани Янтарская! – в тон ответил Артём. – Не подскажите ли, где нынче продаются имбирные пряники?

– Вам послаще или поимбирнее?

– Мне самые лучшие, какие есть! – Артём задрал нос, поправив сползающую на глаза шапку. Соня засмеялась и махнула рукой в сторону праздничной карусели:

– Все не перепробовали ещё, но у сестёр Павловских обычно вкусные.

Они побродили по ярмарке: Соня пришла с Ольгой, но та тут же сбежала; потом они увидели её с каким-то пареньком на карусели.

– Маменька ваша не будет ругаться, если узнает? – с любопытством спросил Артём, глядя на эту парочку. Соня пожала плечами:

– У неё нынче хлопот полон рот, на это Оля и рассчитывает. А что, Тёма, – она взглянула на него, – правда, что Рому отчисляют?