Антония тихонько рассмеялась, потом вдруг всхлипнула, внезапно слишком остро ощутив боль возможной потери. Если с ее мужчиной что-то случится, она не перенесет. Почему он так легкомыслен? Почему не хочет остеречься? Губы Корнелия мягко щекотали кожу и тайные струны ее чувственности. От наслаждения закружилась голова.

– Я хочу для нас счастья, – прошептал он, отрываясь от ее ладони и заглядывая в глаза, – Я люблю тебя и заставлю весь мир склониться к твоим прекрасным ногам! Моя законная супруга Антония, моя лучезарная нимфа, дороже тебя у меня нет никого. Что бы ни сказали о нас, как бы ни осуждали наш союз, я не отступлю. Ты моя. Навсегда моя, а я твой! Вместе мы проживем долгую, счастливую жизнь.

– Я очень этого хочу! Прожить с тобой долгую, счастливую жизнь, – вымолвила она, не в силах больше спорить, хриплым от нахлынувших чувств голосом.

Весной 843 года (90 г. от р. х.) в Рим пришли нехорошие вести о появлении в Парфянском царстве императора Нерона1, якобы счастливо избежавшего гибели. Непрекращающаяся борьба за власть внутри подвластной Риму Парфии, порождала таких «неронов» одного за другим. Парфянские цари пытались использовать самозванцев в своих целях, отнимая друг у друга престол или решая иные задачи. Этот был третьим по счету. Артабан IV, один из претендентов на парфянское владычество, активно ему содействовал, как и предыдущему, в надежде посадить на римский трон и с его помощью, в дальнейшем, сместить Пакора II, официального царя Парфии.

Несомненно, Великому Риму, с его многотысячной армией мало что угрожало со стороны пусть и могущественной Парфии, но после восстания в Верхней Германии, после позорного мира с Децебалом, одно только упоминание о возможной узурпации власти извне вызывало у императора Домициана настоящий ужас. Все предпосылки для этого были. Сенаторы, недовольные постепенным ограничением своего влияния, постоянно потихоньку роптали. Их не устраивала все сильнее распространявшаяся, абсолютная власть одного человека, опиравшаяся на войско и всадничество. Домициан с неуважением относился к прежним устоям и традициям, открыто презирал мнение собрания в курии и все чаще обращался за помощью к провинциям, оставляя в стороне прославленные римские фамилии.

Многие сенаторы, казалось, готовы были рискнуть, присягнуть на верность новому правителю, если таковой проявит достаточно щедрости, великодушия и восстановит былое величие сената. Только страх перед армией, беззаветно преданной Домициану, сдерживал многих, и тот же страх заставлял втайне искать любых путей избавления от жестокого владыки Рима.

В Великом городе против императора тайком плелись всевозможные заговоры, поэтому цезарь не зря с подозрением прислушивался и оглядывался, в любом, даже самом безобидном замечание чувствуя измену. Он усилил дворцовую охрану, с помощью своего друга и родственника Клемента Аррецина расширил и без того немаленький штат соглядатаев. Вокруг, как никогда стало процветать доносительство. В императорские подвалы бросали за неосторожное слово, за случайный взгляд. Опасно стало собираться на улицах большими группами и обсуждать насущные вопросы, – вигилы2 или преторианцы3, наделенные императором неограниченными полномочиями, могли налететь в мгновение ока, схватить, скрутить, избить… Актерам запретили давать представления в театрах, философам ораторствовать на форуме и в собраниях.

В курии обстановка становилась напряженнее с каждым днем. Никто не знал, на что может рассердиться император, какое слово вызовет его неудовольствие или гнев. Даже в отсутствии Домициана обсуждение любых вопросов велось с величайшей осторожностью – каждый мог донести на каждого, и тогда неминуемым исходом были неволя, пытки и смерть.