Ночь на Литовском Ксения Забкова

«Воздушный поцелуй… как маленькое солнце, но все, увы, уйдут – кого ни коронуй…». (с) из песни Тамары Гвердцители.

Москва, сентябрь 2006.

Дверь в мою комнату слегка приоткрылась – плавно, тихо. Отец всегда легонько, осторожно открывал дверь и ходил почти бесшумно – особенно, когда мы с мамой спали.

– Доча, ты не спишь? – спросил он ласково. На нём была тёмно-синяя байковая рубашка, моя любимая. Я куталась в неё, когда его не было дома.

Папа мягко опустился на разобранный диван рядом с мной. У него чуть отросли волосы и теперь непослушными вихрами торчали в разные стороны – мне очень нравилось, когда у отца был такой красивый беспорядок на голове, это делало его, и без того всегда молодого, ещё больше похожим на мальчишку в свои сорок пять. Мы помолчали, улыбаясь друг другу.

– Я тебя очень люблю, – произнес папа с едва заметной улыбкой. – Знаешь, как люблю? Больше жизни.

Он крепко обнял меня, и я с удовольствием вдохнула родной запах, уткнувшись в темно-синюю рубашку. Было удивительно, почему отец пришёл ко мне перед сном, чтобы сказать такие слова – намного чаще его любовь ко мне проявлялась в действиях. Внешне он всегда был сдержан, говорил мало и по существу – совсем как Володя. Но я знала, что внутри отца существует совершенно иной мир. Маленькой я обожала слушать, как папа читает мне про моря и дальние страны, про пиратов и приключения. Отец читал в лицах, вживаясь в каждого персонажа. Бывало, он черкал короткие весёлые стишки на бумаге или говорил ими вслух – а я смеялась, болтая ногами на столе. Однажды мы вместе замазывали от мамы двойку по математике в дневнике. В девятом классе я ревела в эту же синюю рубашку, потому что мальчик, который мне нравился, пришел на дискотеку с другой девочкой. Из всего, что случилось со мной дальше, я смогла выбраться только благодаря безграничной любви родителей и собственной вере – но об этом чуть позже.

Мамин крик раздался поздно ночью. «Женька, родной!» – я не видела, как упал отец, только услышала маму.

В нашем распахнутом окне зияла чёрная ночная пустота, в осеннем дворе не горели фонари, и только первая листва опадала с деревьев. Стоял конец сентября – любимое время года отца.

А мы ждали белую машину с красным крестом – та приехала быстро, но за эти десять минут я успела вспомнить все молитвы, которые знала в свои шестнадцать, читая их вслух быстрым речитативом. Через день я толкнула белую дверь просторной больничной палаты. Палаты 503.

Отец лежал у большого светлого окна, на улице стояла на редкость тёплая погода для осени, словно лето вернулось в самом разгаре, и яркое солнце заливало больничные кровати. В палате было так светло, словно ни с кем из оказавшихся там людей и не случалось ничего плохого. Склиф с его лабиринтами коридоров показался мне огромным живым организмом. Папа распахнул руки навстречу – он уже пришёл в себя, улыбаясь мне через головную боль.

Яркие карие глаза пристально смотрели на нас из противоположного конца палаты. Молодой парень в ярко-жёлтой футболке заваривал чай и разворачивал плитку молочного шоколада. Я заметила, как он листал турецкий словарь, добыв его в библиотеке Склифа, и пытался объяснить никому не нужному чужеземцу, соседу на палате, какие принимать лекарства и что к чему в том мире, где они оказались.

– Привет, – улыбнулся он мне пару часов спустя, когда я испуганно озиралась по сторонам, сидя на краешке кровати около отца. – Будешь чай с шоколадкой?

Я обратила внимание, ломая кусочек шоколада с его большой руки, что у парня красивые ладони – мужественные, испещрённые линиями. Мне стало почему-то намного легче от его присутствия, как если бы в снежную бурю я набрела на домик с печкой.

– Спасибо, – робко улыбнулась я новому знакомому. Пора было уходить.

Я оглянулась на папу в дверях – ласковый вечерний луч заливал его доброе лицо и улыбку. Он помахал мне рукой – и я помахала в ответ, послав воздушный поцелуй и прошептав одними губами: «Я очень тебя люблю».

Я плохо помню тот коридор, плохо помню врача, которая пустила нас повидаться с отцом. Кажется, её звали Ольга. Она была хорошей, правда хорошей. Делала всё, что могла. И, кажется, она нам сочувствовала.

Я никогда прежде не была в реанимации. Я не видела людей в коме.

В тот день в коме передо мной лежал отец – мой красивый молодой папа. Мой самый родной человек. У него опухли руки, почему-то я сразу обратила на них внимание. Папа играл на гитаре и аккордеоне – у него были длинные тонкие музыкальные пальцы. Теперь они стали распухшими, а сама рука казалась маленькой. У него опухло лицо – его когда-то утонченное худое лицо. Я бы никогда не узнала его, если бы не знала, что это мой отец. Что это он ловил меня маленькую с дивана в прыжке. Что это он обещал носить меня на руках, даже если он будет стареньким, а я – толстой. И я могла бы сказать, что в тот миг видела самое страшное в своей пока что маленькой жизни, если бы не мамин шёпот.

– Женечка, родной, ты только живи. Я тебя любого выхожу. Будем ездить с тобой на дачу. Мы ведь так любим дачу. Как же я там одна? Я боюсь там одна. Будем растить внуков. Ты только выживи, Женя…

«Ты только выживи, Женя…» – и мама нежно гладила отца по отёкшей руке. Нет, в тот день я видела не самое страшное в своей коротенькой жизни. Я видела то, что не имеет никакой цены – Любовь.

Отца похоронили 18-ого октября. Было очень много народу, моросил серый неустанный дождь. Папа был добрым. Тактичным. Веселым. И никогда не осуждал других. На могиле никто не причитал и не кричал, мы с мамой молча замерли рядом. Почему-то больше всего я запомнила стук гвоздей о крышку о гроба – он словно разрывал тишину и врезался в память болезненными осколками: «Прощай». «Прощай».

Но я обещала, что книга не будет слишком художественной.

Поэтому опущу все свои чувства, не буду описывать дни, которые последовали после – ведь их и не опишешь.

Меня часто спрашивают: «Что делать? Как это пережить?».

Люди обращаются к психологам, и мы с мамой тоже пробовали. Нам очень повезло с психологом: мы подружились на всю жизнь, но всё, что она смогла сделать в той ситуации, это поплакать вместе с нами и сказать: «Сейчас вы как два пингвина, которые попали в снежную бурю. Бурю можно лишь переждать». (Спасибо Вам, Регина Рустемовна, за Ваше сердце – большое, сопереживающее, настоящее. Иногда Вы напоминаете лавину, когда пытаетесь уберечь людей от ошибок – за прошедшие годы Вы стали мне настоящим другом).

В какой-то степени это правда. Но зачастую психологи говорят что-то вроде: «Вы в горести. Ждите, это пройдет, и жизнь продолжится». Все эти слова не работают.

Кто-то начинает пить, но алкоголь только усугубляет боль – он тоже не работает.

Снотворные? Но ведь вы проснётесь. Первое время можно спать почти постоянно, но настанет тот день, когда вы поймёте, что ваши мышцы вот-вот перестанут вас слушаться.

Так что же делать? – Проживать боль. Говорить о ней.

Говорите о ней. С друзьями, знакомыми, коллегами. Если вас устанут слушать друзья, знакомые и коллеги, говорите с психологами, звоните в специальную службу поддержки и говорите. Каким был человек, без которого вы не знаете, как жить дальше. Вспоминайте моменты. Тяжелые, светлые, смешные. И плачьте. Плачьте столько, сколько хотите. Покричите в подушку. Покричите в поле. Позже, когда я стала взрослой и получила права, я стала громко петь за рулем в моменты, когда мне было нестерпимо больно. Когда меня бросали и предавали.