Найдется ли и для меня Бедный Том?
“Не отверже мене во время старости, когда будет оскудевать сила моя, не оставь меня”.
Псалом 70
Наброски из ненаписанного романа
И вот его душа стоит у городских ворот… Душа – воздушный шарик на веревочке… Ветерок… трепет…
– Это же я… я! – шепчет Сашка под одеялом, обливаясь слезами печали и восторга. – Впустите меня!
Стражники впускают не всех. Он мал и невзрачен. И очень беден.
Рябой стражник с копьем… Кажется, что и голос у него тоже рябой.
– Сколько тебе лет, мальчик?
– Мне уже тринадцать.
– Не врешь?
– Нет, правда, честное пионерское.
– Что у тебя есть, пацан? Тут плата нужна. За вход.
А у души всего-то что и есть – одна заветная монетка.
– Знаешь, как город наш называется, тетеря? Эльсинор. Славный город Эльсинор. Давай, проходи, не задерживай…
Шайка босоногих мальчишек. Коварных, ловких, жестоких, безжалостных. Бесенята…
– Вот он! Вот он! Лови!
Я придумал! Счастливый принц будет стоять на площади в Эльсиноре. Ласточка, выклевав его драгоценные глаза, кружит вокруг слепой головы. И звездный мальчик жестоко гонит от себя собственную мать – нищенку…
Сегодня в темную комнату, где я слушаю музыку, тихо заглянула робкая нищенка. И оказалось, что это моя мама. Совсем как в сказке Оскара Уайльда “Звездный мальчик”. Но я не прогнал ее, как он. Однако она так же быстро исчезла, как и появилась.
Мама, уплывающая в маленькой лодочке, лицом ко мне, взглядом – чистым, робким и детским – ко мне.
Я благодарен маме за то, что она в меня верила. Это мамины молитвы, наверное, помогали мне.
Мама, мама… Как я виноват перед тобой…
Через Книгу Иова нам сказано: нет такого страдания, которым мы могли бы сполна заплатить свой долг. И не надейся, человек, что, отстрадав, ты можешь быть спокоен.
Когда мама плакала – наверное, было от чего, – я гладил ее щеки и утешал:
– Полно… Полно…
И мне очень нравилось это говорить.
Откуда я взял это слово в семь лет? Из какой книги?
Что? Мама с балкона пятого этажа зовет меня со двора? Уже пора домой? Я не хочу, мама, еще рано. Разве уже зацвел миндаль? Разве кузнечик отяжелел? Ну, можно мне еще немного поиграть, мама?
Читаю Черчилля об ужасных и героических событиях сорокового года в Европе. И вспоминаю рассказы мамы, что именно этот, сороковой, был в Москве самый обеспеченный, даже богатый, и беззаботный.
Тут и я родился. И ровно через год вся беззаботность исчезла в эвакуации.
Брат Витя сказал, что в Куйбышеве мы делили одну квартиру с Эренбургами.
А в Чистополе или в Берсуте соседями были Катаевы, Всеволод Иванов. Но, может, это было уже в Ташкенте? А я наелся какого-то холодного сала и чуть не помер.
Мы вернулись в Москву на Фурманова в 1943-м. Одно из первых воспоминаний в жизни. Коридор, узкий и длинный. И переполох! Перед нашим приездом кто-то свел у нас французского бульдога Роя, остававшегося с кем-то в Москве. Десятилетний Витька побежал на улицу. Мне кажется сейчас, что я смотрел на него из окна кухни… Подстилка с собачьим запахом еще долго лежала в коридоре возле входной двери.
“Ташкентский” шрам на моей левой ноге. По семейному преданию – Петя Катаев катал меня на велосипеде по какому-то пустырю. Мы упали, и я порезал ногу стеклом до кости. Пети давно уже нет. А шрам заметен до сих пор. Нет и друга моей юности Ильи Катаева; оба – сыновья Евгения Петрова.
Вот мы с Ильей вместе на ташкентских фотографиях, маленькие, черненький и беленький. Мама братьев, Валентина Леонтьевна Грюнзайт, как известно, прошумела навстречу безнадежно влюбленному Олеше, “как ветвь, полная цветов и листьев”. Когда декабрьским вечером 47-го года мы встретили его в темном Лаврушинском дворе, он шел от нее.