Я рассказала о том, как Шерил пришлось провести целую ночь в мыльной воде в раковине нашей ванной, а потом доверила ей свое самое большое горе: у меня вовсе отобрали Шерил за то, что я воровала игрушки из детского сада.

Постепенно мой энтузиазм угасал. Все складывалось не так увлекательно, как я себе представляла. Кроме того, мне не хотелось опоздать к раздаче молока – тем более что сегодня должны были давать шоколадное молоко. Миссис Руссо проводила меня обратно в класс. Я отправилась играть, а миссис Руссо отозвала нашу учительницу в сторону. Я была уверена в том, что она рассказывает ей, какая я умная и одаренная девочка.

В тот день, когда за мной пришла моя няня со своей маленькой дочерью Кейтлин, учительница выбежала за нами и потребовала ответа: не Шерил ли эта девочка?

После моей встречи с миссис Руссо настроение в нашей семье изменилось. Родители стали больше ссориться, брать отгулы на работе и убираться в доме, после того как я ложилась спать. Отец мой был большим неряхой. В доме было так грязно, что я не знала даже, какого цвета наш ковер. На столе в гостиной, на диване, на полу в ванной лежали кипы газет и бумаг. Старые газеты устилали пол в моей спальне. А теперь, сказала мама, кто-то собирается к нам прийти, чтобы проверить, как живем мы с Шерил. И этот человек не должен увидеть, как у нас грязно.

Дом наш был самым обыкновенным. В нашем квартале все дома были такими – вот только мы никогда не открывали ставни, растения у нас были чуть более неухоженными, а соседи никогда не заходили на чашку кофе.

Дом был двухэтажным, но второй этаж всегда оставался для меня запретным. Мы им никогда не пользовались. Честно говоря, я часто забывала, что он вообще есть. Одну комнату называли «Птичьей», потому что в ней жили птицы: кореллы, волнистые попугайчики и попугаи. Все они спаривались, как бог на душу положит, в надежде на то, что природа возьмет свое и у них появятся маленькие птенчики. Потом родители продавали птенцов в местные зоомагазины или на блошином рынке. Коричневый ковер в Птичьей комнате был покрыт семечками, выпавшими перьями и клочьями пуха. Все это поднималось в воздух, когда птицы кричали и порхали вокруг, протестуя против вторжения в их пространство назойливых людей.

Я редко заходила в Птичью комнату – мне не нравился запах, шум и неприязнь птиц. Выбираясь наверх, я предпочитала соседнюю комнату: заброшенную ванную, где пауки плели паутину вокруг кранов в раковине и ванне. Это было самое интересное помещение на втором этаже. На бортике ванны лежали засохшие бруски мыла и ржавые бритвы. Я любила пробираться сюда с вилкой и ножом, чтобы потренироваться в застольных манерах на старых кусках мыла «Айвори». Я терпеть не могла, когда мама резала мою еду. Я считала, что, понаблюдав за родителями во время еды и потренировавшись, смогу как-нибудь изумить их своим новообретенным навыком самостоятельно разрезать мясо.

Третья комната наверху могла бы служить главной спальней. Она была самой большой в доме, но, когда я родилась, родители забросили ее и перебрались в спальню на первом этаже, поближе к моей комнате. Наверху остался лишь каркас кровати, разбитое зеркало, газеты, вышедшие еще до моего рождения, и кошачьи какашки. Это была самая чистая комната в доме.

Вся наша жизнь происходила в кухне, гостиной и двух спальнях внизу. Кухня и гостиная занимали половину первого этажа и переходили одна в другую – их разделяла лишь маленькая бессмысленная стенка. В гостиной у этой стены стоял сервант с фарфоровыми испанскими статуэтками, посудой, которой мы никогда не пользовались, и старой черно-белой фотографией моей матери. Когда я впервые увидела этот снимок, то спросила, зачем нам фотография обнаженной тетушки Ли, спрятавшейся за подушкой. Мама была так похожа на свою сестру, что я не могла их различить на фотографиях. Единственное различие заключалось в том, что Ли была высокой, а моя мама – маленькой. Когда мама с гордостью заявила, что сексуальная молодая женщина на фотографии – это она, у меня возникла навязчивая идея.