Минуло уже десять дней с момента самоубийства Вальтера Беккенбауэра, но местные новости молчали. Экраны стационарных компьютеров, установленных в каждом домике и в любом номере, перемигивались яркими красками, отплевывались отчетами, сбрасывали кипы ненужной информации и исторических справок, но упрямо молчали о случившемся. Телефонная связь сбоила, а мобильный выдавал только одну фразу «Ожидание подключения». Вальдеварт превратился в крохотную резервацию, сжатый, между черным непроходимым лесом и бушующей рекой, точно между молотом и наковальней – Лоренцу никогда не нравилось это сравнение.

– Этим мне и нравится скульптура, – невозмутимо ответил Корнелиус Нойман, когда Лоренц осмелился высказаться об этом вслух, – Нет никаких сравнений или метафор, нет никаких аналогий, нет никаких сюжетов – есть только образ. Проще некуда. Не нужно думать, что предшествовало скульптуре и что будет с ней потом. Незачем искать второе дно. Это просто выплеск эмоций, застывший в камне.

– Слишком поэтично, как для человека, который не слишком-то любит литературу, – фыркнул Лоренц, – Тебя портит Вальдеварт.

– Общество напыщенных снобов меня портит гораздо сильнее, – возразил Нойман, – Или завалившаяся от бесконечного дождя крыша мастерской, которая падает на скульптуру и ломает ее на куски. Это очень действует на нервы, знаешь ли. Сразу хочется кого-нибудь ударить. К примеру, тех идиотов, которые присылают мне извинения после, и отправляют жить в этот жуткий клоповник, который здесь принято называть гостиницей.

– Зато тебе выделили мастерскую, переоборудовав соседний номер. Не такая уж и плохая замена.

Мастерская Ноймана являла собой большую, плохо освещенную комнату, в которой стояли столы для лепки, несколько стульев и несколько больших деревянных ящиков с материалом, в которые заглядывали редко, или не заглядывали вовсе – толстый слой пыли красноречиво повествовал о том, что дела у мастера шли не слишком-то хорошо. Пара незаконченных скульптур по бокам, еще несколько в углу. На одной из подставок Лоренцу оскалилась громадная пасть гипсового чудовища. Ближе к центру помещения, где свет был еще более скудным, покоилось нечто громадное, скрытое под серым грязным полотном.

– Так что на счет мастерской? Ты доволен?

– Лучше, чем ничего, – мрачно согласился Корнелиус, – Но гораздо хуже, чем могло бы быть. Черт возьми, даже в тюрьме или лечебнице, куда меня грозили отправить после всех моих приключений, наверное, веселее. И куда комфортнее. Разве гений современной скульптуры может творить в четырех стенах?

– Наверное, не может.

– Никто другой не может, а я – могу, – гордо заявил Нойман и снова принялся за работу.

Дни Лоренца, удивительно похожие друг на друга, превращались в одну невероятно растянутую кинопленку. Раннее пробуждение, психологические тесты, дождь за окном, работа над книгой. Редкие дни, когда приходила Николь, он считал праздниками – свежий глоток воздуха в этом бесконечно душном Чистилище, наполненном сигаретным дымом, запахом кофе и мелкими буквами, заполнявшими один лист текстового редактора за другим.

Иногда он заглядывал к Николь, иногда они даже выбирались в ближайшее кафе, где глазели на одиноких промокших прохожих, делились идеями и обсуждали последние новости, которые услужливо приносили «Вены МолоХа» в любой час дня или ночи. Обычный бред желтой прессы. «Июльский обвал биржи», «Мэрия Глекнера утверждает проект областного террафомирования», «Ярмарка Чернил в Вальдеварте. Такого вы еще не видели» – и дальше, в этом же духе.

Лоренцу было хорошо с Николь. Он любил ее, а она – его. Настоящее счастье, которое не могли подарить никакие тренинги и занятия. Когда вся волокита с МолоХом и Вальдевартом закончится, они решат, что делать вместе. В конце концов, должно же и им наконец-то повезти.