Кровь заиграла. Стало весело.

Зачем ей это?

Может быть, тоже скучно… Жалко, если снимки не настоящие и у него в друзьях в действительности какая-то шерстистая макака, притаившаяся за улыбкой, блещущей свежестью утра.

Он был поэтом внутри своего твердого тела. В школе писал стихи о любви: «Волосы растрепаны, скомкана постель, В уголке украшена мишурою ель, Мандарины в вазочке, сладко на губах, Мы с тобой на палевых облаках…» Девчонкам нравилось. Гольян отдавал должное тонкой иронии слова «палевый», убежденный, что поэт намекал на палево интимной ситуации; не понимал, глупый, лиризма как состояния души и не разбирался в тонкостях цветовой гаммы золотящихся облаков. А потом и Илья потерял язык изысканного восприятия. Возможно, оттого, что его в большом спорте били по голове кулаками и голеностопами. А может, изросся.

Вся эта переписка, конечно, в никуда, но… Но стало легко дышать! Впервые за последние дни. Вроде бы у него появилось азартное дело.

Лишь бы не мужик сидел там – за улыбкой. Не может быть, чтобы он так писал гад. Письмо пахло женщиной.

Он хотел, чтобы это было правдой. Ливия. Пески. Загадочный офицер NASA, выполняющий какую-то таинственную миссию в этих песках. Бомбы и тот страх, который стоит в ее глазах там – под бомбами и выстрелами загадочных повстанцев.

Воюют ли там сейчас? Там везде воюют…

И эти глаза здесь – чистые, небесные… Чемодан с деньгами.

На снимках он был представлен во всей красе – огромный кейс, скорее именно чемодан из серебристого с желтизной металла. С ребрами жесткости по бокам, с обводами створок из нержавейки и с защелкивающимися замками. Пачки с бледно-зелеными купюрами были уложены до самого его верха…

Головокружительным приключением, каких не бывает в жизни, могло обернуться это письмо. Могло, но, увы, не обернется. Где он, и где эта Сирия, и эти жемчугом сияющие зубы за пунцовыми губами.

Но тем не менее!..

– Ах, Светка! Проворонила восемьсот штук баксов. Ешь теперь свои макароны. А мы с Самантой будем сидеть в шезлонгах, держать ноги в тазиках с шампанским и смотреть на розовых фламинго.

Пальцами в тазике можно шевелить, поднимая вихри кисло-сладких пузырьков. Фламинго будут изящно и долго стоять то на одной ноге, то на другой. Розовые на лазурном.

А то могут встать и на обе ноги сразу, глядя на них с Самантой и улыбаясь по-фламингски.

А сами – то розовые, то коралловые, то пурпурно-красные.

Милые затейливые со своими батманами тонких ног животные класса птицы.

И еще будут белые рифы атолла, и в кольце их голубая или какая-нибудь другая цветная берилловая вода.

Яркая елочная мишура, красные, синие и золотые огни пролетали-мелькали у него перед глазами.

Мы любим сказки. Почему их не любить?

…Вечер Илья опять провел у Кирилла Рыбкина, потому что у него в квартире было пусто до гулкости. Резонировали пустые шкафы, опорожненные Светкой. Кто бы мог предположить, что они так густо будут отдаваться гулом даже от обычных шагов?

– Я спортом решил заняться, – сообщил вскользь, между прочим, хмурясь и рассматривая все те же снимки «ню» Гольян. Он делал вид, что все время работает. А, возможно, так ему и казалось, или так и было. Работа не всегда выражается в результате, она может ограничиваться процессом.

– Брось ты их, – не обращая внимания на «спорт» отозвался Илья. – Что их тереть глазами, если они все на одно лицо?

– Лицо, может, одно, – все так же глубокомысленно тянул Гольян, не отрывая вдохновенного взора от фотографий, точно изучал святое писание, – а кое-что другое – разное. Эта разность все и решает.

«Зря я так – про Саддама Хусейна, – думал тем временем Илья, – теперь она поймет, что я ей не верю. Не напишет больше…»