– Не все такие, камрад, – сдержанно указал Савинков. – Есть люди, которые делают дело…

– Ага, и где ты оказался? В медвежьем углу с такими же прекраснодушными. Остальные сражаются в Санкт-Петербурге с газеткой на кушетке. Всех активных власть не менее активно выметает за порог цивилизации. Потому что велика структура, а дура, – журналист помотал головой, вытряс из закоулков потаённые мысли, собрал их в кучку и раздвинул губы в саркастическую улыбочку. – Таков славянский национальный характер. Француз заводит собаку из эстетических соображений, немец из практических и только русский, чтобы почувствовать себя барином.

– Как человек, выросший в Варшаве и порядком живший в Германии и Франции, могу сказать, что русские ничем не лучше и не хуже других народов, – не идя на конфликт, возразил Савинков. – Русские не обладают исключительностью ни в чём.

– А я считаю, есть национальный характер, таковы мои соображения. Имею право сметь? – журналист сжал физиономию в кулачок. – Своё суждение иметь!

– Твои соображения лучше всего говорят о твоих предубеждениях, основанных на заблуждениях, друг Ежов, – мягко укорил Савинков.

– Ты не знаешь народа-богоносца, хоть и отирался бок о бок с ним в волчьих краях. Он тёмен, дик и желает плётки, да водки, – желчно ответил Ежов. – До настоящей цивилизации как до Луны. Не так, а, друг Антон?

– Отсталая страна – корягой пашут, ногтем жнут, – пробубнил Воглев. – Нет в ней технического прогресса.

«Какое вздорное суждение!» – подумал Савинков, однако деликатно опустил взор на тарелку и сосчитал до десяти, тогда как Ежов был самого высокого о себе мнения. Он продолжал метать ядовитые стрелы и договорился до того, что подытожил:

– Во всём виноват царь, и он должен уйти.

«Вульф сделался странен, – подумал Савинков. – Как будто обеспокоен чем-то или разозлён, вот и мечется».

– Государь император наделён полнотой власти сверх необходимого, – он попытался сгладить ситуацию. – Принятие Конституции должно ограничить самодержца в пределах разумной достаточности, но речи не может идти о свержении…

– Должен уйти сам. Отречься. Обязан, – стал рубить, как по плахе, журналист, взгляд его остановился.

Воглев громко засопел.

Столовый нож как бы случайно звякнул о тарелку графини.

– Я нахожу эту пикировку забавной, господа, – заметила Морозова-Высоцкая. – Но существуют темы, едва ли подобающие для застолий даже в нашей либеральной среде.

Ежов послушно смолк.

– Рад, что вы разделяете мою позицию о пределах допустимого, Аполлинария Львовна, – с искренней признательностью ответил Савинков, которому не хотелось продолжать словопрение.

Графиня кивнула.

Воглев беззвучно затрясся, косясь на собеседников исподлобья, чем однако не вызвал их удивления или смущения.

– Простота… – выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Дачная простота.

Савинков угостился папироской, которую предложил из портсигара Воглев. Расположились на скамеечке среди сосен в вышней части двора, удалённой от служб и соседей, и проезжей части, и всякого иного назойливого внимания.

– Расскажите, как там, в ссылке.

Савинков, чувствуя, что ему не подобает задавать обитателям конспиративной дачи вовсе никаких вопросов, касающихся их самих, проявил открытость.

– В Варшаве заметно лучше.

Сидели, дымили. К вечеру из травы налетала мошка. Квёлая, чухонская, не чета вологодской.

– Люди там хорошие, только много пьют и много болтают, – закончил Савинков, затянулся, протяжно выдохнул дым. – В ссылке – воля…

– Провокаторы?

– Их всегда следует опасаться. Серьёзные разговоры только с доверенными людьми.