Слезы из глаз.

Мир переворачивается.

Глотаю невыносимо соленую икру, кто же знал, что такая гадость…

Не дорос я еще до икры, в тридцать два года – и не дорос.

Осторожно смотрю на оливки, нет, до оливок я тоже не дорос. А вот брауни, это очень даже, подхватываю себе на тарелку здоровенный кусок, шоколадная крошка падает на скатерть, чер-р-рт…

Оглядываюсь.

Только сейчас понимаю, что люди за столом не едят, потягивают коктейли через соломинку, и всё.

Тихие смешки за спиной.

Черт, черт, черт, миллион раз – чер-р-р-ррт…

Он смотрит на меня.

Как кажется мне – снисходительно.

Еще в детстве я знал, что будет так. Еще там, на безвестном полустанке, где я родился, где мальчишки дразнили меня… (нет, я даже не напишу – кем), где я был изгоем – я знал, что в моей жизни будет всё это, сверкающие концертные залы, роскошные столы, дворцы, которые кажутся невесомыми…

Это не были какие-то наивные детские мечты – я просто знал.

Он увидел меня в сумерках под фонарем.

Увидел и сказал себе – это он.

Я до сих пор не знаю его имени, да может, у него и нет имени.

Вечер, дождь, мерзкий, осенний, пробирающий до костей, а завтра снег обещали, пусть провалятся они со своим снегом в середине октября.

– Проваливай, проваливай отсюда, не понял, что ли?

Это мне.

Это в каком-то кафе.

Это хозяин кафе.

Из теплых объятий света – в ночь, в холод, в улицу.

А потом он увидел меня под фонарем.

Просторный холл.

Кресла.

Кофе.

Стол, инкрустированный камнями, так, что получается карта мира. Сидящие за столом перебирают шахматные фигурки, бросают кости. Беспомощно верчу в руках черного ферзя, отчаянно пытаюсь понять смысл игры.

Он смотрит на меня.

Насмешливо.

Бросаю кости.

– Двенадцать.

Он двигает моей рукой, показывает, как ставить ферзя.

Аплодисменты.

Сидящий справа пожимает мне руку:

– Поздравляю, теперь всё западное побережье ваше.

Ёкает сердце.

Оказывается, вот как это делается.

Я знал, что так будет.

Еще когда останавливался на площади Таймбурга и расстегивал сюртук, и люди испуганно шарахались в стороны, когда видели, что у меня под одеждой.

Хотя в Таймбурге таких было много.

Больше, чем на нашем полустанке, где я такой был один.

Приходилось быть осторожным, чтобы не забрали в полицию, а иногда и забирали, составляли протокол, отпускали, потому что не знали, что делать дальше. И на следующий вечер я снова приходил на площадь (уже на другую) и распахивал пальто.

– А как вы считаете, откуда взялись скрипачи?

Что я могу сказать… мутация.

– А как они устроены?

– Ну, знаете… я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь вскрывал скрипача.

– А если сделать рентген?

– Позвольте, рентгеновские лучи еще не открыты. Когда их откроют, я непременно воспользуюсь вашим советом.

…воспоминания…

Уже тогда я знал, что буду спать на шикарной постели в спальне с зеркалом на потолке.

Стук в дверь.

Открываю.

На пороге тот, сидевший рядом со мной за столом. Толкает меня в комнату, спешно расстегивает мой пиджак.

– Друг мой, мне поручили посвятить вас…

Люди не сразу понимали, что со мной, еще думали, что у меня к телу привязана виолончель, потом кто-то догадывался, что моё тело и есть – виолончель. А потом я вынимал из трости смычок и касался струн…

– Э-это ш-ш-то еще такое? Запр-р-р-ещено!

Сломя голову бегу от полиции, в переулок, в другой, в третий, кто-то хватает меня, тащит в неприметную дверь, отбиваюсь от кого-то, получаю от кого-то крепкую оплеуху с шепотком Ты чё, дебил, что ли, меня тащат по узкой лестнице куда-то под небеса…

Его звали Манфред.

А её звали Хлоя.

Крохотная комнатушка под самой крышей.

Луна в чердачном окне.

Шоколадный чай.

– Первый раз в столице?