Кое-как пропихнув в себя ужасную жижу, Маша допила компот и поморщилась от ужасного отвращения – внутри будто бы горело что-то. Можно было подумать, что это не компот из яблок, а яблочный уксус, к тому же испорченный.

Эта еда, эта комната с отвратительными стенами, окрашенными в плесневело-синий, этот белый потолок с коричневыми подтеками, на котором ночью так любят собираться мухи и жуки, эти шаткие кровати с постеленными на них простынями запаха крахмала и надписями «Минздрав предупреждает» – из-за всей этой ужасной, непереносимой обстановки в душе девочки возникало чувство крайнего одиночества. Когда тебя оставляют в столь гадком месте, немудрено, что в голову приходят далеко не вдохновляющие мысли. Когда тебя никто не навещает, когда тебя кормят какими-то объедками – все это не способствует улучшению настроения или самочувствия, из-за ухудшения которого ты и попадаешь сюда.

Более того, Маша здесь одна. То есть ей не с кем пообщаться, разделить свое горе. А человеку крайне важно иметь возможность кому-то выговориться. Время от времени к горлу подступает волна слов, не выплеснуть которую просто нельзя.

Да, можно разговаривать с собой, но тогда из этой комнаты девочка легко может попасть в другую – уже в настоящей больнице, более того – больнице для умалишенных, где до конца дней своих ей придется общаться лишь со своим спроектированным другом, сидя укутанной в белую смирительную рубашку.

Сев на кровать, Маша посмотрела в окно и в сотый раз возненавидела сегодняшний день. В сотый раз она подумала, что мир – внешний мир – всеми доступными ему способами пытается отгородиться от нее, спихнуть в сторону, попросить не мешаться под ногами эволюции и вселенского прогресса, всемирного движения в поисках смысла жизни и прочего, и прочего.

С самого детства Машу не покидало чувство своей внутренней неправильности, испорченности. Она была котенком с изъяном, с физической слабостью – такого кошка обыкновенно пытается сунуть куда подальше, подарив ему тем самым смерть, а самой себе и остальному своему (здоровому) потомству спокойное благополучие.

Вот так и ее постоянно выпихивают, засовывают в дальние места, чтобы только она перестала отвоевывать свое право на существование, думать, что она такая же, как и все остальные.

Нет, не то чтобы она была особенной. Скорее, она была просто-напросто испорченной. И именно поэтому ее отвергали.

И именно поэтому сейчас Маша сидит на пахнущих крахмалом простынях (наверняка куда более питательных, чем только что съеденная каша), смотрит в стеклянное окно стеклянными глазами, а по щекам ее текут обжигающие соленые слезы, в которых ты смог бы разглядеть печаль и мольбу, крик о помощи, надежду на компанию, на появление друга. Ты мог бы разглядеть в них грусть, потому что ей некому выговориться, ей не кому рассказать о грызущей ее сердце боли.

Она делила пространство комнаты с тремя пустыми кроватями и больше всего на свете в этот момент желала бы видеть, как ты входишь к ней.

Но, сколько бы она ни смотрела на серую от пыли дверь, та не открывалась. И с каждом проходящей секундой в груди ныло и тянуло все сильнее.

Сердце начало рваться.

Только никто об этом не знал.

В ранние свои годы Маша не похвасталась бы особенной или какой бы то ни было тягой к книгам – бумажные миры для нее были чем-то неведомым, непознанным и потому не вызывающим никакого интереса. Ребенку вполне хватает и дворика, где он может погулять, и садика, где он может увидеться со своими друзьями, и дома, где он может есть и спать, черпать из душ родных, как из бездонных колодцев, любовь и ласку, трепет и заботу. Какие уж тут книжки, какое уж тут чтение, когда вечером не хватает сил даже на то, чтобы поцеловать любимую бабушку перед сном?