Майка присела к воде, осторожно тронула ее пальцами и захохотала. Почему-то не сдержавшись, Гришка улыбнулся тоже. Дурацкая Майка, дурацкий смех. Света тут же обняла его со спины, прилипла щекой к поношенной кожанке, крепко сжала, будто пытаясь сделать прием Геймлиха, но Гришка вывернулся и мягко ее отстранил. Боря кинул на Гришку неодобрительный взгляд и покачал головой.

Ойкнув от радости, Майка кинулась обратно наверх, к колоннам, где опять располагался какой-то танцевальный клуб. Зазвучали латинские мотивы, и пары, пестрые не по своим облачениям, но по своему составу, закружились в танго. Было приятно на них смотреть – пожилой африканец в стильной джинсовке вел худощавую девчушку в огромных очках, прожженный байкер в косухе и бандане жарко обнимал пышнотелую мадам в легком розовом платьице, загорелая гибкая брюнетка – явно в прошлом профессионал – чуть раскрыв рот и призывно глядя, манила к себе своего робкого, то и дело спотыкающегося партнера. И никаких попыток сделать все идеально. Только удовольствие в чистом виде.

Света принялась рассказывать, что она до восьмого класса ходила на бальные, и может сдюжить любой из этих танцев, и пока Борька и Майка отплясывали, задыхаясь и смеясь, Гришка стоял, облокотившись на набережную, кивал головой, но почти не слушал. То ли из-за погоды, то ли из-за фото, которые все еще могли оказаться мамиными, настроение было смятенное, думалось о разном, но как-то рвано, бессмысленно, и хотелось попросту спуститься обратно к реке, и, зачерпнув воды, расфыркиваясь, умыться, чтобы хоть как-то отбить от себя тревожные мысли.

Дальше пошли по мосту. Ветер был еще холодный, забирался щекоткой под куртку, кусал за уши, высекал капли из носа. Но все равно он был уже добрый, озорной как полтергейст, не угрожающий уже ни простудами, ни обморожениями.

В саду услышали баян – старушка виртуозно играла «Синий платочек» скрюченными пальцами, и Майка сунула ей аж три сотни, и сунула бы больше, но больше у нее не было.

На Дворцовой пел каверы миловидный паренек, люди потихоньку собирались вокруг него.

Гришка отошел чуть в сторону, встал под Ангелом, заглянул ему в глаза. Искалось чего-то утешительного, большого, того, кто объяснит, что все, что происходит, должно происходить.

Почувствовав странное тепло под левой лопаткой, Гришка повернул голову.

– Ты говори, говори, Гринь, я не отвлекаю. – Майка подошла чуть ближе, но так и осталась позади.

– С чего ты вообще взяла, что я говорю?

– Не знаю. Видно. Я так с речкой всегда секретничаю, например. Это совершенно нормально, Гринь. Ты просто сам какой-то не свой после той пьянки у Дани. Ты всегда пришибленный немножко, но сейчас – особенно. Боря мне ничего не говорит, но я же чувствую.

– И? Если я даже какой-то не такой, причем здесь ты?

Гришка обернулся, побоявшись, что слова его могли прозвучать слишком грубо, но Майка только пожала плечами.

– Сама не пойму, почему мне есть до тебя дело. Пойдем. Сядем, музыку послушаем.

Сидеть на камнях мостовой, щуриться от солнца и слушать всякое, знакомое с детства, и вправду оказалось хорошо. Гришка даже что-то пробубнил себе под нос, когда все хором орали «Батарейку». Света жалась к нему, и он ее обнял, почувствовал тепло, и ему стало спокойно. Хотя бы на время.

Когда шли по Невскому, был уже одиннадцатый час, но народу, кажется, только пребывало, и «Выхода нет» возле метро пришлось слушать уже преодолевая порядочное сопротивление толпы.

Гришке впервые подумалось, что с приходом тепла, весь центр города покрывается звуковыми пятнами – не успеваешь выскользнуть из одного пузыря музыки, как уже попадаешь в другой.