Буткевич нашли свое отражение в образе Онегинской Татьяны. Но обо всем этом он умолчал. Почему? Будем считать это второй загадкой и вспомним, что первой – своим однозначным утверждением, что Пушкин не был знаком с его теткой (графиней в «Домике в Коломне») – он достиг своей цели.

Все пушкинисты, ссылаясь на него, писали потом, что Пушкин и Стройновская знакомы не были. Вполне вероятно, что и вообще упомянуть о Пушкине Маевский был вынужден лишь потому, что тогда уже вышли «Материалы» Анненкова, который, со слов Плетнева, а, может быть, и самой Н.Н. Ланской, хоть и безымянно, но говорил «о той пышной красавице», в соседстве которой жил Пушкин. Маевский, конечно, знал об этом соседстве, знал, что Пушкин и его сестра Ольга постоянно бывали гостями своей «милой кузины» Екатерины Ивелич, бывшей, в свою очередь, «задушевной подругой» его матери Любови Александровны.

Об этой дружбе, об их постоянном общении Маевский говорит много и обстоятельно, но ни словом не упоминает о бывших все время рядом Пушкине, его сестре, их матери Надежде Осиповне… Или действительно не знал? Но могло ли так быть? Однако Маевский молчит. Молчит – как и о портрете в имении тетки, молчит – вопреки самой элементарной логике, которая подсказывает, что если б Пушкин и впрямь только издали любовался графинеи Стройновской в церкви Покрова, пусть даже и зная трагедию ее жизни, которую отразил потом в строфах «Онегина», если бы он, живя с нею рядом и имея много общих знакомых, не был лично знаком с семьей А.Д. Буткевича, – то Маевский вне сомнения рассказал бы обо всем этом, сделав свои воспоминания подлинным культурным наследием, частью «зеркала Пушкинской эпохи». Но он умолчал. Почему? Прежде чем говорить о «третьей загадке Маевского», возьмем на себя смелость снова обратиться к творчеству самого Пушкина. И попытаемся найти в нем отзвуки интересующих нас событий.

Во-первых, вспомним, что еще П.И. Бартенев, со слов С.А. Соболевского, рассказывал о приятельнице дома Пушкиных, его соседке и родственнице графине Екатерине Марковне Ивелич, имевшей неосторожность передать матери Пушкина дурные слухи, ходившие про него в городе, и что Пушкин насмеялся над ней за это в пятой песне «Руслана и Людмилы», где она изображена под именем Дельфиры.

Второе. Пушкин говорит:

«Письмо Татьяны предо мною:

Его я свято берегу,

Читаю с тайною тоскою

И начитаться не могу». (Курсив наш – Б.Б.)

Здесь поэт настолько конкретен в каждом своем слове, что невольно возникает ощущение реальности самого предмета. Чем больше вчитываешься в эти четыре строчки, тем больше убеждаешься в том, что письмо действительно было перед ним в те минуты. Чье письмо?

Нужно отметить, что реальность существования письма Татьяны подтверждают и другие строки романа. В VIII главе написанной шесть лет спустя, уже в Болдине, читаем:

«Та, от которой он хранит

Письмо, где сердце говорит,

Где все наруже, все на воле,

Та девочка…» (Курсив наш – Б Б)

Только теперь письмо не у автора, а у его героя.

И там же:

«То были тайные преданья

Сердечной, темной старины,

Ни с чем не связанные сны,

Угрозы, толки, предсказанья,

Иль длинной сказки вздор живой,

Иль письма девы молодой». (Курсив наш – Б.Б.)

И еще дальше, в конце его:

«…Судьбу мою отныне я тебе вручаю,

Перед тобою слезы лью,

Твоей защиты умоляю…

Вообрази: Я здесь одна,

Никто меня не понимает,

Рассудок мой изнемогает,

И молча гибнуть я должна.

Я жду тебя…» (Курсив наш – Б.Б.)

Ни у кого из пушкинистов мы не нашли бесспорного ответа на вопросы, кричащие с этих строк! Защиты от кого? Почему должна гибнуть? Но если эти слова взяты Пушкиным из реального письма к нему, которое он свято бережет, читает с тайною тоскою… то тогда ответом могут быть слова другой его героини: «Я не обманывала, я ждала вас до последней минуты… Но теперь, говорю вам, теперь поздно…» (Курсив наш – Б.Б.)